Я попросила принести что-нибудь из его вещей. Однако ни пазл, ни шахматы не заинтересовали его.

Спустя час Валдиса увели. Мы остались наедине с Еленой.

— Он переволновался, — пояснила она. — Вы должны понимать, что любое новшество всегда откликается в нём ступором. Он всё слышит, но воспринимает по-своему.

— Ничего, — сказал Андрис. — Мы будем приходить как можно чаще, и тогда он привыкнет.

Я готова была расцеловать Андриса за эти слова. Для меня они значили несравнимо больше, чем любые обещания и размышления. Они значили, что Андрис не испугался, не засомневался, и его решительный настрой никуда не исчез. Конечно, я видела, как он бледен, а за мирным спокойствием прячет оголтелую дрожь и истощает себя настолько, что после визита первым делом пошёл отдохнуть в спальню. Однако ни в тот день, ни во все последующие Андрис не произнёс ничего, что заставило бы меня пожалеть или хотя бы вскользь усомниться в нашем выборе.

— Он похож на тебя, — сказал Андрис, уже засыпая в кровати.

Я сидела с ним рядом, читала книгу и оторвалась от чтения, чтобы поблагодарить его улыбкой.

— А мне показалось, он похож на тебя, — сказала я. — Когда только увидела его, так подумала. У вас есть что-то общее в глазах.

— Есть, — согласился Андрис.

Мы ходили в приют всю зиму.

Валдис так ни разу ничего не сказал, но как-то раз мы вместе выпили чай, а в другое время он просто сидел рядом и чертил в альбоме прямые линии карандашом — одна линия, вторая, третья, четвёртая, пока весь лист не покрывался равномерными делениями. Тогда Валдис переворачивал лист и начинал заново.

— Он так рисует, — объясняла Елена. — И, если рисует при вас, значит, хочет показать своё расположение.

С начала весны нам разрешили забирать Валдиса к себе домой на целый день. Я решила, что это добрый знак, и вскоре Валдис останется у нас на постоянной основе.

Он тяжело переносил дорогу на автомобиле: сначала долго не хотел заходить в машину, потом долго не хотел выходить. Каждый раз это была схватка с неизвестностью и непониманием, когда он смилостивится и решится на то или иное действие. Наверное, я должна была радоваться, что прогресс есть, любой прогресс — даже микроскопический. Уже лишь то, что Валдис садится на заднее сидение автомобиля, являлось огромной победой, но моё терпение давало сбои.

По ночам я плакала, не в силах укрепить свою веру в лучшее. Андрис успокаивал меня, говорил, что всё идёт хорошо, всё идёт лучше, чем он себе представлял. А я рыдала и ненавидела себя за эти слёзы, которые вскрывали мою истинную слабость.

В те дни, когда Андрис был на репетициях или концертах, или снова уезжал на гастроли, или опять к Алексису, я еле-еле скиталась по дому и запрещала себе думать о том, как я стану жить в этом доме, когда Валдис переедет сюда окончательно. В работе мне удавалось забыться ненадолго, но как только я отходила от ноутбука, сразу накрывала апатия от воспоминаний, как Валдис проводил здесь время в последний раз.

А вёл он себя примерно так же, как при первом знакомстве в приюте — садился на стул или на пол и просто сидел неподвижно до того часа, когда нужно было вновь отвозить его в детский дом. Его маленькая замершая фигура навевала ужас. Я представляла себе, что пережили его собственные родители, когда наблюдали такую же сцену: гробовая тишина, застывший взгляд — и так час, два, три, четыре — бесконечно. Валдис не ел и не пил, не разглядывал вещи, не ходил по комнатам, ничем не интересовался — ни старыми игрушками, ни новыми. Живая, но будто лишённая чувств и сознания, статуя.

Я рассказала о том, что происходит, Елене, а она только руками развела:

— Для него это норма. Первый месяц в приюте он так себя и вёл. Вы, главное, не пытайтесь его занять насильно, не утомляйте разговорами и просьбами. Предлагайте ненавязчиво. Оставляйте рядом с ним вещи, еду. Не уходите далеко, но и не сидите близко. От полного одиночества он отвык. Но к новым людям и новой обстановке привыкает подолгу.

Даже соглашаясь с ней, я уже не верила настолько ярко и живо, как прежде, что изменения произойдут, и однажды Валдис сможет раскрыться хотя бы чуть-чуть. Однако месяцы проходили один за другим: апрель сменил март, май подкрался в окна и окрасил листву в зелёный, небо — в синий, море — в изумрудный.

Я стояла на пляже в Юрмале и смотрела на волны, бегущие вдали — кроткие, неспешные, живые. Они излучали энергию, которая текла непрерывно, проникая во всё сущее, но маленький мальчик Валдис оставался нем и равнодушен ко всему.

Потому сегодня я отказалась ехать в приют. Его забирал Андрис. А я страшилась не удержаться от истерики, которая теперь накрывала меня каждый раз после визитов Валдиса.

Находясь у самой кромки воды, щупая голыми пальцами ног сырой песок, уже давно очистившийся ото льда и снега, я вспоминала, как в январе была тут же с Габриелей и пыталась выкинуть ключ от дома, куда ходила единожды и больше не смогла — не смогла не только вернуться к его дверям, но и избавиться от ключа, открывающего их. Ключ до сих пор находился у меня, в сумке, в потайном кармане. Я не доставала его, не трогала его, старалась не помнить о нём, но всё равно помнила.

Я закрыла глаза.

Мысленно представила себе, как, наверное, изменился тот дом, настолько иначе выглядит теперь лес вокруг него, и, возможно, Тони заметил, что запасной ключ из-под вазы исчез. Что он почувствовал тогда? Надежду? Страх? Разочарование? Ждёт ли он теперь или всё же не ждёт?..

Я вздохнула и побрела к железнодорожной станции. Меня точно ждали в другом доме.

Придя, я застала весьма странную сцену: Андрис и Валдис сидели на полу гостиной, которую заливало весёлое солнце, но оба они не были веселы. Валдис по-прежнему сидел будто каменный. Андрис был хмур.

Я вошла в двери, увидела их и ужаснулась: оба худые и бледные как трости для слепых, они смотрели на чёрно-белую шахматную доску. Андрис что-то тихо бормотал. Домашняя рубашка повисла на костях, которые ещё недавно были его плечами. Он взял в руку белую пешку и сделал ход.

Валдис посмотрел на пешку, посмотрел на руки Андриса, и на его лице проскользнула какая-то эмоция. Кажется, это была злость. Он вдруг схватил доску за край и перевернул.

Андрис, не моргнув глазом, вернул доску в прежнее положении и стал заново расставлять фигуры.

— Если тебе нравятся играть белыми, — сказал он, — я не возражаю.

Словно тень, я заплыла в комнату. Никто не обратил внимания на моё появление, хотя Андрис, конечно, заметил и украдкой глянул на меня. Я села на кресло в углу, стала наблюдать.

Когда все шахматные фигуры заняли свои места, Андрис вновь заговорил:

— Выбери сторону, за которую будешь ходить. Если выберешь белые, то ты должен сделать первый ход.

Валдис дотронулся до края доски. Я думала, он собирается её опять перевернуть, но Валдис неожиданно стал крутить доску, чтобы приблизить к себе тот край, где стояла белая гвардия.

— Всё-таки белые? — спросил Андрис.

Ответа, конечно, не последовало, и Андрис жестом показал, что ожидает хода от Валдиса.

Прошла минута, две, пять.

Я была уверена, ничто не может измениться, они так и просидят до скончания веков друг перед другом, но Валдис не станет вступать в игру.

Но внезапно он взял в руки белую пешку и продвинул её вперёд на одну клетку, как до этого делал Андрис.

Я не поверила в то, что вижу. Такого не просто не могло произойти, но произошло на моих глазах.

Андрис тоже сделал ход и стал дожидаться нового действия с противоположной стороны. И снова минута, две, десять ничего не происходило. А по истечении этих десяти минут Валдис взял ту же пешку и подвинул её на клетку дальше.

Партия длилась до ночи. Уже звонили из приюта, волнуясь, почему Валдис до сих пор не вернулся. Я шёпотом объяснила ситуацию.

Мирзда, другая воспитательница, дежурившая в этот день, надолго замолчала, а потом произнесла:

— Привезите, как только сможете. Если заснёт у вас, тогда оставьте до утра. Отвлекать не надо.