Да, я любила его. Да, я скучала по нему. Скучала так сильно, что могла бы пожертвовать всем ради того, чтобы он приехал и сказал единственное «Прости», но остался бы рядом. Пусть обещаниями, обманом, каким угодно способом заставил бы меня поверить, что во имя нашей любви он способен на всё. Однако всё, что он мог предложить, это чтобы мы поженились, и я возвратилась к нему в Минск, либо перебивалась набегами — какими-то объедками от его вечных командировок.
— Ты и представить себе не можешь, сколько я вытерпел, чтобы получить развод у Кати.
— И, как всегда, молчал…
— Да, молчал. Потому что не хотел тебя впутывать в эту грязь. Мне пришлось пойти на шантаж, потому что она нарушила наши договорённости. Я был вынужден пригрозить ей, что подам на раздел имущества. И тогда квартира достанется целиком мне. Только так получилось решить наш спор. И всё это я сделал для нас с тобой, Лиз. Умоляю, выходи за меня.
— Нет, Тони. Нет.
— Лиз, ты нужна мне. Я хочу, чтобы мы снова были вместе.
— Зачем?
— Затем, что без тебя ничто не имеет смысла.
— А со мной имеет смысл всё, кроме меня.
— Ты знаешь, что это неправда, — полыхал Тони. — Я люблю тебя, Лиз. Я хочу, чтобы мы, наконец, стала моей женой.
Он протянул мне на раскрытой ладони кольцо.
То самое кольцо, которое я оставила на полке, навсегда покидая минскую квартиру. Кольцо смотрело на меня пусто и безжизненно. Тони умолял о нашем воссоединении, но мне с трудом верилось, что сам Тони искренне понимает, о чём просит.
— Лиз, прошу…
— Скажи мне только одно, — начала я, вибрируя всем своим существом, но превозмогая эту дрожь, потому что обязана была спросить. — За всё это время, что мы не вместе, ты был с кем-то?
Тони замолчал, глядя мне в глаза.
Губы его шевельнулись, чтобы ответить «нет», но не издали ни звука.
Потому что Тони не смог солгать.
— Господи… — я уронила лицо в ладони.
Слёзы обожгли мне глаза. Слёзы, которые, я надеялась, больше никогда не прольются из-за человека, сидящего напротив меня с вытянутой как в милостыне рукой, откуда жадно и вопросительно на меня взирало золотое кольцо — символ нашей любви, убитой так нелепо.
— Господи… — повторила я, не глядя на Тони.
— Лиз…
— Не надо. Не оправдывайся.
— Лиз, ты бросила меня.
— А ты, недолго думая, бросился в койку другой.
— Ты не оставила мне выбора.
— У тебя был выбор! — заорала я и всё-таки подняла к нему взгляд. — У тебя всегда был выбор. Просто ты выбирал не меня.
— Я люблю тебя, Лиз, — на ресницах Тони появились слёзы.
Если он и плакал когда-то, то обычно, предварительно и хорошенько выпив. Но сейчас мы были трезвы. Сердце моё было выжато и измотано до состояния половой тряпки.
— Прости меня…
Слезинка, а затем вторая покатились из глаз цвета золотистой сиены с мелкими вкраплениями киновари. Им не было и никогда не будет равных в этом мире. Но я прощалась с этими глазами навсегда.
— И ты меня прости, Тони.
Он покачал головой:
— Нет.
— Так надо.
— Лиз, я не смогу тебя забыть.
— Я тоже не смогу тебя забыть. Но нас больше нет.
Я встала из-за стола, покачнулась, но удержалась на ногах.
Уходя, я знала, что Тони не смотрит мне вслед. Знала, что секунду назад разбила вдребезги нас обоих. Но я верила, что так будет лучше.
Год назад Тони прислал мне открытку на Рождество. На Рождество, которое могло бы стать нашим третьим совместным Рождеством. И будь жив Клаус, то и для него это Рождество стало бы третьим. Но Клауса больше не было. В открытке содержались банальные поздравления и просьба о встрече. Я проигнорировала и поздравления, и просьбу, потому что уже запланировала праздник с Андрисом и твёрдо решила, что священных празднеств в иной компании мне больше никогда не представится.
Но вот я снова очутилась рядом с Тони.
Полночь. Рига. Двадцать пятое декабря. Христос вновь пришёл в этот мир, чтобы спасти всех грешников.
Тони целует мои губы, а я понимаю, что нет грешницы страшнее, чем я в этот час. Но я хочу грешить. Больше, чем святой благодати, я хочу этого греха.
— Я люблю тебя, Лиз, — шепчет Тони, зачёрпывая ладонью мои волосы с шеи. — Я люблю тебя, Лиз…
Мы находимся так близко, словно никогда не отделялись с самого первого вдоха, будто бы для нас намного естественней жить единым целым, а не порознь, и едва ли могло случиться такое, что Тони нет со мной, а меня — с ним, потому что мы едины — всегда были и всегда будем. И ничего, даже нас самих, не существует друг без друга. Он принадлежит мне. Я принадлежу ему. У нас общая кровь, дыхание, кожа. Я люблю его, несмотря ни на что. Он любит меня от кончиков пальцев ног до самого последнего волоска на макушке. Всё, из чего сделан Тони, — моё вне всяких сомнений и кривотолков. Всё, из чего сделана я, — принадлежит Тони безраздельно.
Я не знаю, сколько у него было любовниц, и сколько лиц он сменил, улыбаясь другим. Не знаю, говорил ли он кому-то ещё о сокровенном, звал ли меня во сне, кто согревал его разнузданную жизнь, и сколько раз он слал мне проклятья. Но я знала, что, поселившись во мне единожды, Тони никогда не уходил из меня до конца, не давал мне свыкнуться со своим отсутствием.
Я сотню раз обнимала его, говоря, что этот раз — последний. Однако неверие во мне говорило всегда громче, чем вера, и за каждым последним разом обязательно приходил новый, но тоже последний раз.
В каждой мысли моей — Тони. В каждом страхе моём — Тони. Он везде и всюду, постоянно и намерено.
Тони — моё самое дивное воспоминание.
Тони — мой оголтелый ужас длиною в тысячу световых лет.
Тони — моё предназначение.
Тони — мой липкий стыд и непрерывная потеря.
С ним связано столько всего, что развязать уже невозможно.
Тони стоит под фонарём на набережной Москвы-реки и протягивает мне визитку…
Тони улыбается и берёт с меня обещание однажды вручить ему книгу с моим автографом…
Тони смеётся, потому что у него нет для меня подарков…
Тони, рискуя жизнью, лезет на крышу и снимает оттуда бездомного серого котёнка…
Тони приносит букет ромашек…
Тони обнимает меня на берегу Средиземного моря…
Тони надевает мне на палец кольцо…
Тони стоит на коленях в минской квартире и умоляет не уходить…
Тони… Тони… Тони…
Тони прижимает меня к себе. На часах уже два ночи. Рижане поют псалмы, гуляют по улицам. Взрываются праздничные фейерверки. Всё почти так, как в нашу самую первую ночь. С той лишь разницей, что тогда был Новый Год, а сейчас — Рождество. Тогда была Москва, а сейчас — Рига. Тогда был несвободен Тони, а сейчас — я. И мне нет оправданий. Нет ничего, что могло бы объяснить красоту и безобразие порока.
Я смотрю в потолок и молюсь, ибо я грешна, дважды, трижды грешна. Грешна всецело, потому что во грехе мне слаще и уютнее, чем на праведном пути.
— Ты любишь его? — задал вопрос Тони, первый среди всех вопросов, которые могли быть заданы.
— Я его боготворю, — ответила я, стараясь не вспоминать такие сильные и такие грустные глаза Андриса, в которые отныне не смогу посмотреть без стыда.
— Это не любовь.
— Это больше, чем любовь.
— Лиз, — Тони повернулся на бок и уложил висок на согнутую руку, — я сделаю, как ты попросишь.
— Точно?
— Да.
— Тогда поклянись.
— Клянусь.
Я вдохнула поглубже воздух и плавно отпустила его на волю.
Приподнявшись с кровати, я нашла на тумбочке рядом брошенную Тони сигаретную пачку. Он до сих пор курил всё те же Richmond. Я подожгла одну сигарету, затянулась ею и вновь легла спиной на подушку.
Некоторое время Тони разглядывал меня в темноте, а после тоже закурил.
— Я не знал, что ты теперь куришь, — отметил Тони.
— Когда ты замужем, не так уж много радостей остаётся, — сказала я. — В последнее время я плохо сплю и почти прекратила писать. Зато начала ходить к психоаналитику.
— Ты ходишь к психоаналитику?
