Наконец она чуяла, как у нее самой гудят колени, и поднималась, чтобы надеть домашнее: сорочку подлиннее или камисоль – то есть сорочку покороче, на тонких лямочках – с мешковатыми шортами из той же ткани. Потянувшись так, что руки до потолка доставали, она возвращалась к сыну, но уже не на пол, а на кровать – ложилась боком на самый ее край и чуть подгибала ноги, чтобы уместиться. Теперь она смотрела на Уильяма просто так, влюбленными глазами. Только в понедельник она вложила свою руку в его и переплелись пальцы, но при этом был слишком велик соблазн поиграть в игру – когда большие пальцы состязаются в том, кто кого первый прижмет к соседям; а поскольку в этой игре всегда есть простор для жульничества, она продолжалась ровно до того, как участники начали совсем нагло передергивать руки и Лена совсем не по-королевски плюхнулась вниз со своего ненадежного края.

В благодарность за все Уильям позволял ей прочесть еще несколько нудных глав взрослой книги и прислушивался к ее неуверенному чтению. Он теперь думал, что эти книги все же очень подходят для таких дней, когда что-нибудь принуждает лежать в постели и задаваться всякими тревожными мыслями, и быстро засыпал, благо бормотание матери тому способствовало.

Утром среды Уильям проснулся гораздо раньше – и спросонья подвинул ногу, и ему показалось, что она уже совсем не болит. Он тут же сообщил об этом матери, которая уже натягивала колготки, согнувшись пополам на диванчике. Он думал, что она решится отпустить его в Школу, но Мадлен считала, что нельзя относиться легкомысленно к лечебному режиму. У нее не было времени объяснять это Уильяму; она поцеловала ту коленку, в которой была уверена, и так и оставила его сидеть в четырех зеленых стенах. В этот день он все же не скучал и не тревожился – боль ведь и вправду почти прошла! Он точно смог забраться на подоконник и открыть окно. Смог заползти под кровать и основательно перебрать все свое имущество. Тогда же он обнаружил, что одна из досок прямо под изголовьем немного прогибается под рукой, но не придал этому значения. Его куда больше интересовали игрушки и, конечно, книги на полке – продолжилось путешествие бесстрашного юного Криониса, по которому мальчик успел сильно соскучиться.

На следующее утро, когда опухоль спала окончательно, Уильям сам разбудил родителей. Он делал это своеобразно: прыгал на месте и скакал вокруг стола, намереваясь показать им, что сегодня держать его дома уж точно не понадобится. Первым очнулся отец и проворчал что-то испуганным голосом; очевидно, топот по доскам вызвал дурной сон. Мать села на кровати, глянула сначала неодобрительно на Уильяма, затем повернулась к Рональду и поморщилась.

– Надо мою бритву попробовать, – сказала она, рывком выскочила из постели и стала искать в комоде зубные щетки и купальные полотенца.

В восемь тридцать проводили местного господина Шмельцера, улыбчивого толстяка, который не уставал хвалить Мадлен за ее пироги; он явно гордился тем, что такая хозяйка живет на его палубе. И Рональд, как обычно смурной и несобранный, наконец оделся и покинул апартамент. Уильям тоже готов уже был идти, но мать, взглянув на него, решила задержаться. Фрау Барбойц, как вы помните, не успела закончить свой труд – хотя она много сняла спереди и сзади, по бокам еще свисали довольно длинные и густые пряди темных волос, из-за чего Уильям стал очень похож на девчонку. Тут Мадлен вспомнила мимолетно о какой-то своей давней, несбыточной мечте… но потом, не сводя с него глаз, подумала, что жалеть ей ни о чем не приходится.

Недолго думая она села с ним рядом на его кровать, вынула из своей гранитолевой сумки гребень и зачесала все то, что осталось лишнего, назад, – так что уши выпятились наружу.

– Можно мне посмотреть в твое зеркало? – осторожно спросил Уильям, пока она убирала гребень.

– Ты не веришь своей Лене? – рассмеялась мама и вдруг швырнула сумку на пол и прижала его к себе. – Ты теперь – самый красивый мальчик на палубе, не сомневайся! Ты, по-моему, выглядишь даже лучше, чем эти крашеные фигуры – ты знаешь, какие, – шепотом прибавила она. – Прости меня, любимый мой… Должно быть, мне и впрямь стоило отвести тебя в этот Парк, а уж с волосами мы как-нибудь потом бы разобрались… И насчет твоих игр я глупость сказала. Ты мне веришь, я вижу, а я иногда такие вещи говорю, если злая и нервная… На тебя я никогда не злюсь, не подумай. Хочешь, я сама буду играть с тобой, как раньше? Только не убегай от меня на всю ночь неизвестно куда… И слушай учителя. Он добрый человек, хоть и странный.

Она закусила губу и проглотила слезы. Уильям этого видеть не мог, но он чувствовал – и ни в чем ее не винил. Так они просидели несколько минут; его Лена больше ничего не говорила.

– Мама, я же опоздаю, – наконец напомнил ей Уильям.

Учитель тепло встретил Уильяма. Хотя многие дети посмеивались над ним, толкуя между собой о чем-то неприятном для него, Уильям не обращал на них внимания. Аудитория была солнечной, просторной, яркой – и этот свет, и радость, и надежда проникали куда-то внутрь, и все превращалось в большое облегчение; он все время ерзал на скамье, потому что не мог дождаться, когда учитель завершит свою речь и позволит ученикам покинуть белые стены. Когда же они в конце концов сошли на берег Парка, – в последний раз на этот выход, – учитель поставил свой мешок с продовольствием у крупной глыбы и подозвал мальчика к себе.

– Твоя мать рассказала мне о твоем несчастье, – почти добродушно вымолвил он, по привычке взмахивая рукой. – Создатели услышали меня. Ты понес наказание и теперь, как мне думается, желаешь вступить на верный путь. Я не стану удерживать тебя – иди же и насладись тем, что даровано тебе и твоим друзьям Создателями, но помни о нашей общей Цели и не поддайся праздному искушению вновь!

Сочтя свою задачу выполненной, учитель направился к другому концу берега, на ходу разворачивая большой кусок холста для плодов. Уильям решил не ходить за ним и сразу двинулся в Лес.

Пока он пробирался сквозь колючий кустарник и пролезал в узкие щели между стволами, надежда гасла. Небо по-прежнему было безоблачным и ярким, берег давно пропал за спиной вместе со всеми, кто мог обидеть Уильяма, – но мальчик дрожал от страха. «Вернется ли Элли?» – думал он. А если вернется, то не отвергнет ли она его – из-за его обмана? А может быть, она все-таки и не была настоящей, может быть, тогда он только вообразил ее себе сам, от крайнего отчаяния, а теперь, когда ему хорошо и сытно, здесь искать нечего и надо пойти обратно на берег, подружиться с другими детьми?

Но вот он завидел тот самый широкий дуб, от которого нужно было идти налево… или все же направо? Подойдя к старому дереву, он так и остановился в недоумении. Налево… или направо? Только тут Уильям понял, в чем его злодейство – он ведь пренебрег тем, что говорила Элли. Он не сдержал обещания, но за это вполне можно было оправдаться, если бы он знал, как ее найти! «Если она и есть, то она не будет ждать меня здесь…» Уильям притронулся к дубу, словно надеясь на его подсказку, но тот безмолвствовал и лишь сбросил на него несколько острых сухих листьев. Наверно, если бы дерево могло говорить, оно бы так же осыпало его упреками. «Элли понимала того зверька, похожего на метлу… Интересно, понимает ли она деревья?»

И тут она выскочила из-за необъятного ствола, очевидно с намерением его напугать, но он вовсе не испугался; конечно, он не ждал ее, просто первым, что он увидел, были ее большие глаза, – и они были зеленые! Волшебный утренний свет пролился по ее личику и раскрыл их, и теперь ни о чем другом, ни о каких опасностях и внезапностях мальчик думать не мог, он думал: «Зеленые! Нет, изумрудные!» В одной книге рассказывалось об удивительном островном городе, который был словно бы весь сделан из изумрудов. И стены его, и башни, и мостовые, и фонтаны, и дворец, и даже самые обыкновенные домики были украшены великолепными изумрудами. Уильяму особенно запомнилась иллюстрация, где сияли башни города, усыпанные полупрозрачными зелеными камнями, и над домами стояло зеленое зарево. Так он узнал, какой цвет у изумруда, а коль скоро Элли заслуживала называться принцессой, то и глаза у нее должны были быть не просто зелеными…