Особенную часть местного фольклора составляют рассказы об испытаниях. Весь остров так или иначе привязан к этим испытаниям. Это гигантский труд, требующий и оправдывающий существование практически всего, что находится на острове. От работы аэродрома Рогачево до палаточного лагеря в восточном проливе. И пиком всей кропотливой работы является «испытание устройства», или, проще, взрыв атомной бомбы.

Тут взрывали по-всякому. В основном, под землей. Но были и надземные, и даже надводные испытания. Как-то кто-то из умников с корабля, который все местные называют «Наука», придумал испытать атомную гранату. И сделать это он решил на платформе неглубоко под водой в проливе Маточкин Шар, как раз напротив Девятки. Народ, который заверили, что ввиду малой мощности заряда взрыв будет незначительным, высыпал на улицы, а кое-кто забрался на крыши домов и вагончиков. Говорят, от взрыва крыши летели по несколько десятков метров.

Кроме того, «Наука» привозила две невиданные здесь вещи – алкоголь и женщин. И пусть вторые были либо чьими-то женами или учеными, а первый представлял собой переживший зимнюю заморозку «токай» чудовищного вкуса, всё же это было лучше, чем одеколон «Красная звезда», которым мы уделали все кружки на кухне.

Не знаю, выдаю ли я секреты страны, но при одном испытании мне довелось присутствовать. Правда, нас для этого вывезли на «Науке» миль за тридцать от берега, прямо в Ледовитый океан. Удовольствие, скажу я вам, небольшое. Нас так болтало в океане, что я заблевал все что можно. А когда в довершение всего наш корабль подпрыгнул метров на пятнадцать из-за взрыва бомбы, тут я и вовсе струхнул. Как выяснилось, это стало переломным моментом для меня.

Перед испытанием мы несколько дней ждали погоды. Я уже говорил, что породы в местных горах рыхлые, и если что-то пойдет не так, или бокс расположен чуть не там, где ему положено быть по расчётам, которые, в свою очередь, обладают погрешностью, то последствия могут быть весьма печальными. Собственно, в нашем случае такой сценарий частично реализовался. Когда после взрыва огромное облако, выброшенное горой, под влиянием изменившейся погоды повернуло не на север, как все ожидали, а на юго-запад, и через неделю выпало радиоактивными дождями где-то в Норвегии, нота норвежского посольства легла на стол МИД буквально на следующий день. Правда, тогда мы ещё умели договариваться с соседями по-хорошему.

Неприятности на этом не закончились. Едва вернувшись в наш вагончик, мы оказались опять в ГТТ по дороге на склон горы, где проходили испытания. Нас всячески уверяли, что радиационный фон в норме, но на просьбу выдать радиометры что-то хмыкнули и дали пару, один из которых не работал. Приехав к месту назначения, мы разбрелись, увешанные приборами, как обычно. Не прошел я и нескольких сотен метров, как наткнулся на большую щель в породе, из которой несло сероводородом, что из твоего привокзального сортира. Один из радиометров у нас был с собой. Мы в легком оцепенении посмотрели на его экран. Прибор зашкалило. Я развернулся и увел с собой всю группу, посадил всех в ГТТ и заявил водиле, что мы едем домой. Дома в вагончике я поднял настоящий мятеж, который закончился массовыми увольнениями и отсылкой домой. Прежде всего, меня как зачинщика. Но мне было плевать. Я не хотел проверять на себе рассказы геологов, которые ездят сюда по десятку лет и хоть бы что. Так закончилась моя северная эпопея.

Своеобразная атмосфера таких мест, немногочисленность и специфичность людей, живущих или просто оказавшихся там, порождают целую культуру – со своими правилами, понятиями о добре и зле, своим кодексом чести. В простоте, вызванной скудостью окружающего, как и в природе тех мест, есть глубина и тонкость, красота и правильность. И хотя я собственными глазами видел, как один из местных солдат пытался вбить отвертку в глаз другому, напрочь игнорируя приказы офицера, я понимаю тех, кто каждый год не мыслит себе другого пути на лето, кроме как в Заполярье. А зимой мается в городе и ворочается ночью, когда снится ему грохот льда и вой ветра в мире, на сотни парсеков отдаленном от цивилизации со всеми её прелестями и удобствами.

В 1981 году я переехал жить в Москву. Мама уже работала в Монголии, и в моем распоряжении оказалась наша, чудесным образом выменянная на равноценную квартиру в Ленинграде, двушка на привычном третьем этаже блочной хрущевской пятиэтажки между станциями метро «Перово» и «Новогиреево». Я прожил там десять лет, там у меня родился первый ребенок, там прошел весь мой ранний рок-н-ролльный экпириенс.

Я перевелся с физтеховской кафедры при ЛЭТИ. В Питере не было и нет учебного Физтеха, только научно-исследовательский институт им. Иоффе, которым тогда руководил академик Жорес Иванович Алферов. Он же был завкафедрой, на которую я поступил, побывав в их зимнем лагере. Проучившись там год, я перевелся в столицу. Я хотел в университет, но не срослось, и я поступил на второй курс Московского института радиотехники, электроники и автоматики, что на юго-западе столицы, в огромной низине, давно уже застроенной, а тогда почти не тронутой.

Какое-то время ушло на первые знакомства. Почвой для быстрого контакта была, как обычно, музыка. Я зорко оглядывал коридоры института, высматривая пакет с характерной квадратностью, означающей, что в нем лежат пластинки. Так я вычислил Саню Киреева, моего сокурсника с другого потока. У него оказался с собой «Pictures at Eleven» Роберта Планта и «Selling England by the Pound» моих любимцев Genesis. Саня просветил меня насчет мест в Москве, где можно было найти пластинки и людей. Шел 1982 год.

В первую же субботу я отправился с классическим пакетом к магазину «Мелодия» в самом начале Ленинского проспекта. Позже в соседнем доме жил Миша Жуков. Прямо на выходе из метро «Октябрьская» ко мне подвалили два вертлявых молодых человека с традиционным вопросом: «Что интересует?» По тому, какой первый вопрос задает человек на балке, можно определить, кто он: коллекционер, барыга или просто случайно интересующийся. По специфике названий и профессионального сленга можно определить, откуда пассажир, с точностью до города. У этих двоих оказался на продажу Emerson, Lake & Palmer «Trilogy» и совершеннейшая и неведомая неожиданность – два первых альбома Dead Kennedys. За каждый они просили по тридцать рублей. Я не купил, хотя меня очень заинтересовала высохшая ручка, или лапка на обложке «Plastic Surgery Disaster». Попытался выменять, но был окинут презрительным взглядом. Знали бы, с кем разговаривают!

Парой лет позже, там же, в коридорах МИРЭА, я познакомился ещё с двумя пластиночниками. Я уже знал людей, которым нравился фанк, но это было больше со стороны диско. Мои новые знакомые, высокий и слегка дискоординированный Алеша и Женя с внешностью коренного жителя Гарлема или Бронкса, любили другой фанк. Вернее, они любили не только диско-фанк. Женя Кинёв, по прозвищу Мандарин, умудрился подсадить на эту музыку всю столицу. До института он служил в Кронштадте, но в Питере он вряд ли добился бы таких успехов. Флегма и болотная депрессия не способствуют любви к фанку.

С этого началось. Потом были несколько лет нелегальной тусовки с пластинками: от «Мелодии» на Октябрьской до «Мелодии» на Маяковской. С существовавшим пару лет субботне-воскресным клубом в Химках, беготней от ментов, списками на перфорационных компьютерных карточках и непременными встречами в глухих концах фойе центральных станций метро.

Менты не то чтобы особо парились по поводу всего этого, существовавшего в слегка теневой области советской жизни рынка, но при случае не стеснялись задержать на пару часов в отделении несчастных меломанов с оттягивающими руки сумками с винилом и вороватыми юркими глазами. Это были уже не семидесятые и тем более не шестидесятые, когда по статье за спекуляцию можно было реально сесть, как сел Рудик Фукс-Соловьев, автор бессмертного текста «Семь сорок» и пионер записи «на костях». Тем не менее, несмотря на явное снижение накала идеологической борьбы с тлетворным влиянием Запада, в менты нас, пластиночников, брали регулярно. В районе магазина «Мелодия» на Маяковской я побывал во всех отделениях милиции, по обе стороны Садового кольца и улицы Горького, и по многу раз. Был период, месяца два, когда я умудрялся попадать в менты каждую субботу почти без перерывов. Апофеозом стало, когда меня с двумя сумками винила приняли прямо на сходе с эскалатора станции метро «Маяковская» и под белы рученьки препроводили в обезьянник.