– Проверим? – мрачно, глумливо, с явным оттенком истерики предлагает мне эта сумасшедшая.

– Какого хрена здесь происходит? – голос Драгоша звучит одновременно с её первым шажком в мою сторону. Тесно прижавшись телом к моей спине и сжав руками в живые тиски, он угрожающе понижает голос: – Жек, отомри, придурок. Потом налюбуешься, хватай свой подарок и вали. Поймают – костей не соберёшь.

Мгновенно расслабившись, с благодарностью принимаю тепло его объятий. До меня только сейчас начинает доходить, как сильно я продрогла.

– Забери меня отсюда, – разбито шепчет Зара, утыкаясь лицом в плечо своего похитителя. Об асфальт со звоном ударяется выроненная розочка, отыгрывая жалобный марш на моих нервах. Хочется верить, что всё закончилось.

Жека, неуверенно проведя пятернёй по её волосам, дружески подмигивает нам из-под упавшей на глаза пряди.

– Пойдём, моя чокнутая гожо. С тобой хоть на край света.

Ага. Красиво стелет. Сомневаюсь, что Зара до конца осознаёт, истинную цену своей прихоти: либо всю жизнь мириться с его сумасбродными выходками, либо доживать свой век без мужчины как старая Роза. Зато Мадеев выезжая со двора, сияет как паровоз, салютуя нам зажатой между пальцами сигаретой.

Вот морда лисья.

– Что ты задумала?

Драгош шумно выдохнув, решительно выхватывает из моей руки телефон.

– Отдай, – развернувшись, требовательно протягиваю раскрытую ладонь, дабы заполучить назад отобранный гаджет. – Нужно позвонить отцу. Этот побег ошибка, допущенная сгоряча назло тебе. Он ей даже не нравится!

– Рада, успокойся. Тише, – покровительственно шепчет муж и, поймав моё лицо в ладони, смотрит так пристально, словно пытается выжечь свои слова на тканях сердца. – Неделю назад я тебя знать не знал, а теперь не могу уснуть, не убедившись, что ты укрыта. – Его губы влажным мазком скользят по кончику носа, и я отчаянно пытаюсь продлить этот миг, но не выходит. Глупость какая, таких поцелуев – воздушных, щемящих у нас впереди сотни, зачем жадничать? А после понимаю простую истину: рядом с Драгошем мне мало целой жизни. – Дай им десять минут форы. Потом я сам позвоню.

– Почему ты не отговорил его? – шепчу, про себя отмечая, что уступать ему с каждым разом всё проще. – Ладно, на Зару тебе плевать, но Жека твой друг. Если их поймают, прежде чем священник закончит ритуал венчания, то мужчины его с землёй сровняют. Вдруг не выживет?

– Их не поймают, – заверяет он, с уверенной усмешкой.

Я с ненавистью смотрю на недоеденный кусочек свадебного торта, безуспешно стараясь сглотнуть вставший в горле приторно-ванильный ком. Мутит. Какая-то слабость нехорошая, ещё и с самого утра полоскало так, что думала, до торжества не дотяну. Хочу попросить мужа вывести меня на воздух, но момент неудобнее некуда – Жека в классическом чёрном костюме с цветком орхидеи в петлице, кланяется в ноги гостям, выпрашивая прощения за свой грех. Те его, само собой прощают. Воровство невесты в наших кругах практика хоть и редкая, но вполне приемлемая.

Драгош как в воду глядел, не поймали наших молодожёнов ни в ту ночь, ни наутро. А вернулись беглецы только на третий день, помятые, но подозрительно довольные. К тому времени Нанэка уже успела не только смириться с опороченной честью дочери, но и распрощаться с планами на грандиозный выкуп. По крайней мере, на участках тела сестры неприкрытых красным свадебным платьем синяков не видно.

В нашу с Драгошем сторону Зара так ни разу не глянула. Хотя обвинять сестру в излишней злопамятности, наверное, будет неправильно, ведь всё её внимание теперь приковано к жениху. А сам он на днях ездил с Золотарёвым в армейский магазин-военторг, чтобы купить невесте в подарок к уже не первой их ночи настоящие наручники.

Да, вынос чести краденой цыганке не грозит, оттого и свадьба проще. Не заслужили прелюбодеи почестей. И пусть! Пара они всё равно видная.

Девять месяцев спустя, я смотрю в лицо любимого мужчины и понимаю, что впервые в жизни вижу в его глазах слёзы. Не знаю как себя при этом вести, чтобы не задеть его гордость, ведь он всегда такой решительный, уверенный, а тут стоит в кипенно-белом халате и кажется обнаженным до мяса, до кости, до самого дна своей души.

Его первое знакомство с нашими малышами. По мере того как Драгош разглядывает два сопящих комочка, пальцы его сцепленных надо ртом рук начинают белеть, словно привариваясь друг к другу в отчаянной попытке сдержать клокочущую в груди бурю. Счастливейшие минуты жизни...

Не выдержав прилива эмоций, дрожащими пальцами касаюсь его локтя. Мы растворяемся в бесконечном миге молчания, в холодном свете больничной лампы, в тусклой белизне метели, стучащейся в оконное стекло. Но у меня в ушах поёт счастье. У счастья, оказывается, тоже есть голос – дыхание наших первенцев.

– Рада, – едва различимый выдох мужа, проходится щекоткой по уху, вызывая смущённую улыбку, оттого что его голос дрожит в унисон с моим сердцебиением. – Спасибо за сына. – Шепчет он, неторопливо вставая на одно колено и прожигая меня пристальным непонятным взглядом. Но стоит мне улыбнуться шире, как весь воздух вышибает из груди. Драгош с гордо поднятой головой подгибает вторую ногу, добавляя одними губами: – И за дочь.

За такой короткий срок мы узнали друг друга разными: жестокими и милосердными, сильными и слабыми. Мы хлестали злыми словами и исцеляли сокровенными признаниями, испытывали силу воли горьким смехом и сладкими слезами, шёпотом, криками, стонами, вздохами... И я не знаю, что ждёт нас в ближайшем, скором или отдалённом будущем, но теперь точно определилась с ориентиром – это слёзы счастья в кофейных глазах моего мужа.

5 лет спустя

Драгомир

В кабинете полумрак. Тяжёлые шторы задёрнуты, дверь заперта, халатик на Раде призывно распахнут и только мерзкая песенка Шрека из соседней детской, не даёт полноценно насладиться моментом. На всё про всё у нас от силы минут десять.

– В этот раз надеешься, успеем? – в тон моим мыслям усмехается жена. Ироничный надломленный желанием голос и горячий выдох в область шеи напрочь смазывают чувство времени. Слишком много различных желаний разом гудят в моей крови, не давая сосредоточиться на чём-то одном: от острой необходимости насытиться теплом её тела, до дикой, припекающей сети артерий спешки.

– Я рехнусь, если опять придётся ждать ночи, а ты снова уснешь, читая детям сказки. Рехнусь, слышишь? – хрипло бормочу, подхватывая её под ягодицы и усаживая на комод. – Иди ко мне, румны*, ты же не позволишь любимому слететь с катушек?

Не слететь с катушек – это значит одной ногой развести острые коленки и, зарываясь пальцами в длинные иссиня-чёрные волосы, запрокинуть ей голову, чтобы торопливо зацеловывать приоткрывшиеся губы, впитывая в себя вкус мелиссового чая и отдавая взамен аромат эспрессо.

Это любить крепче, чем когда-либо показывал, не ставя под сомнение искренность ответного чувства. Больше не пытаться унизить, сломать, переделать. Обнимать гибкий стан, жадно притягивая ближе, под короткий звон ремня и шорох упавших брюк, а затем резко выдохнуть, от ощущения безграничного единства, когда единицей времени становится поделенный на двоих воздух. Когда неважно собственное имя и в тоже время нет ничего более волнующего, чем слышать его между сдерживаемых стонов.

Это вжиматься в податливое тело судорожно, порывисто, словно боясь упустить свою птичку. Страшась потерять её даже сейчас, когда за соседней стеной подпевают Шреку наши пятилетние двойняшки, а грязные тайны прошлого остались лишь мелкой кляксой где-то на задворках памяти. Знаю, что сам далеко не подарок и вряд ли когда-нибудь стану паинькой, но теперь моё упрямство направленно в другое русло – да, малышка, хорошо-то как! – я учусь укрощать уже не её, а самого себя, срываясь с цепи лишь в такие моменты: убойные как девять грамм свинца, пущенных в висок.