Сегодня вечером Дженис не надеется услышать что-то достойное внимания. Автобус заполнен лишь наполовину, почти все пассажиры едут молча. А впрочем, Дженис не возьмет на себя смелость утверждать, будто у нее на истории особый нюх. Для собирателя историй особенное удовольствие – наткнуться на что-то любопытное там, где меньше всего ожидаешь. Она вспоминает дряхлую старушку, с которой разговорилась, когда стирала в прачечной самообслуживания пуховое одеяло клиентов. Оказалось, эта женщина служила стюардессой и работала на самолете, совершившем первый коммерческий перелет из Лондона в Нью-Йорк. Аккуратно складывая одеяла с атласной каймой (муж старушки терпеть не мог пуховые), она рассказала Дженис о моменте приземления.

«Понимаете, компания „Пан-Ам“ объявила, что побьет рекорд первой. Они уже и рекламу разместили. Но примерно за неделю до того рейса мой начальник в „БОЭК“ отвел меня в сторонку, дал подписать договор о неразглашении, а потом заявил, что мы обгоним „Пан-Ам“, и спросил, не хочу ли я быть в команде. Сами понимаете, что я ответила».

Дженис вспоминает, как старушка выдержала паузу, поправляя свою затрапезную стеганую куртку. На секунду ее рука потянулась к голове, будто она заодно хотела проверить, не сбилась ли форменная шапочка стюардессы. Но потом старушка заправила седые волосы за ухо и продолжила: «Мы, девушки, выходили на работу при полном параде. Форма у нас была почти военная, не то что у нынешних стюардесс. Но в тот день мы превзошли сами себя. До сих пор помню, как назывался оттенок моей красной помады: „Дерзкий восторг“. Решила, что для такого дня самое то. И рейс состоялся! Когда самолет приземлился и мы вышли, все, кто работал в „Пан-Ам“ собрались, чтобы нас освистать, а нам хоть бы что! Я шла по полосе, и мне казалось, будто я высокая-высокая – метр восемьдесят, не меньше!» Старушка подняла голову и улыбнулась. Дженис попыталась представить юное лицо, сияющее такой же победной улыбкой. Потом она помогла старушке донести одеяла до машины. Больше Дженис ее не видела. Зато у нее осталась история бывшей стюардессы. Дженис вспоминает ее в те дни, когда ей совсем не до улыбок. Ведь улыбка старушки была такой сияющей, что осветила бы и гораздо большее пространство, чем прачечная на задворках Кембриджа. Например, самолет. Должно быть, так оно и было, думает Дженис. Она бросает взгляд на свое отражение в залитом дождем окне автобуса. Да, вот это хорошая история. А еще она лишний раз напоминает, что ни в коем случае нельзя недооценивать пожилых людей. Не то чтобы Дженис нуждалась в подобных напоминаниях, но лишний раз закрепить пройденный материал не мешает.

Вдруг ее внимание привлекает одна беседа. Впрочем, у молодого человека такой громкий голос, что его только глухой не услышал бы. Он обращается к девушке. На пару не похожи. Должно быть, просто друзья.

Он: Слышала, выпустили «Джек Дэниелс» с бананом?

Она: Фу, даже звучит противно!

Он: Да уж. Но я на эту штуку прямо подсел.

И все. Кажется, тема закрыта. Впрочем, Дженис не испытывает ни малейшего желания разматывать эту нить.

Сзади негромко болтают две женщины. Похоже, представительницы среднего класса. Наверняка вежливые и приятные. Явно подруги.

– Иду я по парковке возле театра, и тут смотрю – он!

– Кто?

– Актер. Ну, ты его знаешь. Он сейчас с экрана не сходит.

– Хью Бонневилль?

«При таком малом количестве зацепок догадка неплохая», – думает Дженис.

– Да нет! Он еще в «Наблюдателе» играл. Ты наверняка смотрела.

Откуда такая уверенность?

– Билл Найи?

– Нет! Он черный.

– Билл Найи не черный! А-а, ты про актера на парковке. Тогда… Идрис Эльба?

Дженис тоже первым делом предложила бы его.

– Нет, постарше, он еще снимался в фильме с…

Тут женщина упоминает Гордость нации, и на какую-то секунду Дженис кажется, будто ее поймали с поличным. Она неловко ерзает на сиденье.

– Да, люблю эту актрису…

И разговор переключается на Гордость нации. Дженис понимает двух подруг: актриса и впрямь очень талантливая. Но в эту тему она углубляться не хочет. Дженис снова разглядывает капли дождя на стекле. И вдруг замечает ее.

Сначала Дженис видит отражение. Она медленно поворачивает голову, наблюдая за женщиной краем глаза. Дженис заметила ее еще раньше: она едет стоя, хотя в автобусе полно свободных мест. Женщина молодая – лет двадцать с чем-то, ближе к тридцати. Высокая, стройная, одета в полосатое шерстяное платье и длинный кардиган тех же цветов – темно-зеленого и золотистого. Черные колготки на оттенок темнее, чем кожа рук, зато точно совпадают по цвету с волосами. Глаза полузакрыты. На первый взгляд кажется, будто она застыла неподвижно, но, если приглядеться, можно уловить едва заметные движения. Одна нога выставлена чуть вперед, и мышцы на ней чуть напрягаются. А еще она едва заметно покачивает головой из стороны в сторону. Тут Дженис находит взглядом наушники, почти полностью скрытые среди тугих спиралей кудрей. Вдруг рука девушки будто помимо воли хозяйки взлетает в плавном взмахе. Элегантное движение исполнено радости. Что, если перед Дженис танцовщица? Потом рука возвращается на свое место, а другие едва заметные движения продолжаются.

Дженис очень любопытно, что слушает девушка. Она многое бы отдала, чтобы услышать музыку, от которой рука выходит из повиновения хозяйке и танцует сама по себе. Раньше Дженис любила танцевать. Конечно, у нее никогда не было подходящей фигуры, как у этой девушки, и все же при звуках некоторых песен ее тело начинало им подпевать. Руки и ноги сами собой приходили в движение, и Дженис чувствовала: как бы она ни выглядела со стороны, в этот момент они с мелодией одно целое. В эти прекрасные драгоценные минуты, когда ее бедра покачивались в ритме танца, а руки взлетали над головой, Дженис не было ни малейшего дела, что о ней думают люди в комнате – да и в целом мире. Когда Дженис танцует, из серой мышки она превращается в львицу.

Вот автобус подъезжает к ее остановке. Дженис нехотя встает. Ей бы очень хотелось еще понаблюдать за девушкой, но в ипостаси серой мышки она постесняется беспокоить незнакомку, чтобы спросить, что та слушает. Дженис ступает на тротуар, автобус за спиной вздыхает, и сквозь шипение и дребезжание через щель между закрывающимися дверьми до нее долетает голос. Заинтригованная, Дженис оборачивается.

– Приятного вечера, красавица! – весело кричит ей молодой водитель.

Дженис шагает прочь с растущей уверенностью, что боги и в самом деле над ней потешаются.

Бывают дни, когда Дженис подходит к их на самом деле маленькому домику и думает: чтобы переступить через порог, ей понадобятся не столько ноги, сколько руки. Она будет вынуждена вцепиться обеими руками в дверной проем, иначе себя внутрь не затащить. А если муж начнет свой монолог прежде, чем она успеет ступить в прихожую, придется втаскивать себя внутрь насильно. Возможно, недалек тот день, когда без хорошего пинка под зад Дженис порог не преодолеет. Она знает: на то, что муж протянет руку помощи, рассчитывать бесполезно. Дженис не позволяет себе слушать тихий голосок, который иногда шепчет ей на ухо: «Дженис, а Дженис? Может, развернемся и пойдем обратно?» Почему-то голос шепчет с ирландским акцентом. Наверное, причина в доброте сестры Бернадетты. У многих знакомых Дженис монахинь возникали трудности с заповедью «возлюби ближнего своего», но сестра Бернадетта не из их числа.

Дженис открывает дверь. Сегодня в доме тихо, и через порог переступить легче. Но это не абсолютная неподвижная тишина пустого дома. Комнаты будто притихли – так бывает, когда хозяин спит. Она находит Майка на диване. Он сидит, откинув голову на спинку. Ноги на журнальном столике, на животе балансирует полупустая миска с чипсами. Дженис возвращается в прихожую, сбрасывает туфли, разминает ноги и идет на кухню. Как только Майк проснется, первым делом спросит: «Что у нас на обед?» Голос у Майка веселый – ни нытья, ни повелительных ноток. Вопрос звучит почти по-дружески, но больше Дженис на эту удочку не попадется.