Как-то раз она сжевала счастливый билет прямо в автобусе и, увидев перед собой контролершу, только и смогла растерянно сказать: «Я съела билет». Тетка нахмурилась, толстые пальцы с облупившимся красным лаком зачем-то полезли в потрепанную клеенчатую сумку со свешивавшимися бумажными рулончиками, но одна из старушек подтвердила: «Я видела, она его ела!» Все засмеялись, и Лея благополучно доехала до своей остановки.

Сегодня до счастливого билета не хватило совсем немного. Для развлечения Лея посчитала, когда он выпадет, и, сунув серую бумажку в кармашек платья, уставилась в окно автобуса. За стеклом проплывали стоящие в ряд дома местных «черемушек», вскоре показался окруженный редкими деревьями Дворец пионеров. Она приходила сюда пару раз в прошлом году, когда объявили о наборе юннатов в зоокружок. Ей понравились разноцветные канарейки и пушистые морские свинки с блестящими глазами-бусинками. Но когда она попросила купить хомячка, мама сморщила нос и предложила взамен завести рыбок. Лея с папой положили на дно трехлитровой стеклянной банки камешки, собранные на Анивском пляже, налили воды из крана и запустили стайку серых гуппи с радужными хвостиками. Через пару месяцев рыбки заболели, перестали есть корм, щедро насыпаемый Леей, и вскоре мутную воду с плавающими кверху брюхом рыбками пришлось вылить.

Слева промелькнул краеведческий музей с загнутыми вверх уголками крыши. Как-то их водили сюда на экскурсию. Дяденька, похожий на капитана Врунгеля из мультика, показал им черепки со стоянок древних айнов и рассказал про редкие растения. Вернувшись из музея, Лея сказала маме, что калужница, которую они собирают каждую весну в лесу возле речки, занесена в Красную книгу, и ее нужно беречь. А мама сказала: «Корейцы всегда ее ели».

Автобус остановился у городского рынка, здесь всегда выходит много народу. Первыми по ступенькам проворно спустились заранее протолкавшиеся к дверям бабульки, за ними вывалились остальные. Полупустой салон быстро заполнился людьми, среди вошедших было много корейцев. Вскоре автобус въехал во Владимировку.

Владимировка – самый старый район Южно-Сахалинска. Он начинается сразу за мостом через речку Сусую и считается в городе корейским. Здесь, на Проточной улице живут дедушка и бабушка Леи, мамины папа и мама. Забавно, что у ее мамы есть своя мама, и она зовет ее «о-ма».

– Кинотеатр «Спутник», – объявил водитель.

Лея вышла из автобуса, створки с лязганьем закрылись, и старенький ПАЗик уехал, обдав ее на прощание сизым облачком. Напротив остановки на облупленном фасаде кинотеатра висела огромная афиша с двумя смуглыми белозубыми девушками, обмотанными в длинные куски парчовой ткани. Выведенные затейливой вязью буквы на афише гласили: «Зита и Гита».

Повертев головой направо-налево, Лея перебежала дорогу и вошла в хлебный магазинчик. Даже в самый ясный день солнечный свет едва пробивался через пыльные стекла его окон. На деревянных поддонах был выложен свежий хлеб – поджаристые батоны и румяные сайки. За прилавком стояла толстая продавщица, на поясок ее когда-то белого халата бесформенным мякишем наплывали бока.

– Два черного, – Лея протянула шестнадцать копеек и опустила глаза – ей было немного совестно. В школе им рассказывали, что в каждую буханку вложен большой человеческий труд. Сначала рожь выращивают на бескрайних просторах великой советской страны, потом белозубые комбайнеры срезают золотистые колосья на волнующихся ветром полях. Желтое зерно свозят на мельницу и мелят в белую муку, из которой улыбающиеся пекари в высоких колпаках выпекают румяные батоны в жарких печах.

Недавно одного мальчика из их школы исключили из пионеров за то, что он кидался хлебом в столовой. Тогда всех построили на внеочередную линейку, и завуч Клавдия Ильинична, чеканя каждое слово, сказала:

– В блокадном Ленинграде люди готовы были жизнь отдать за кусок хлеба. Выбрасывать хлеб – преступление!

Мальчика вывели из строя, и Лея отвела взгляд, чтобы не видеть, как по его толстым трясущимся щекам расползаются багровые пятна. Он плакал, опустив голову, и стоял так еще долго, уже после того, как с него сняли пионерский галстук и все давным-давно разошлись.

И сейчас ей должно быть стыдно, потому что она покупает хлеб не к столу, а для свиней, живущих в сарае, мимо которого всякий раз она пробегает, сильно зажимая нос и стараясь не дышать. Но без хлеба прийти нельзя. Каждый день бабушка крошит две буханки в ведро с остатками еды и несет его в сарай, где довольно хрюкают бело-розовые поросята с потешными пятачками. Комбикорм купить трудно, да и стоит он дорого.

Продавщица небрежно кидает в кассу монетки, протянутые Леей, и выкладывает на прилавок два коричневых кирпичика с поджаристой до черноты верхней корочкой. Лея складывает хлеб в авоську, быстро выходит из магазина и через пару проулков сворачивает на Проточную улицу. В сухую погоду по улице клубится пыль, в дождливые дни дорога расползается, блестя скользкой грязью.

На ходу отгрызая у буханки хрустящий уголок, Лея идет мимо деревянных одноэтажных домов с развалившимися возле будок собаками, мимо невысоких штакетников, за которыми качаются головки золотых шаров. Изредка какой-нибудь пес подбегает к забору, волоча со звоном железную цепь, и, оглядываясь на вышедшего покурить хозяина, беззлобно лает на прохожих.

Вот и бабушкин дом, и огород за деревянным забором, из-за которого видны крыши теплиц. В одной, побольше, ровными рядами высажена помидорная рассада, во второй посажены огурцы. За теплицами на тщательно прополотых грядках, огороженных старыми деревянными досками, поднимается ранняя зелень.

Лея толкает калитку, бочком проходит мимо спящей собаки, входит в маленький тамбур. На верхней полке блестят начищенные дедушкины штиблеты, на полу стоят несколько пар резиновых сапог и ботинок со стоптанными задниками.

– Харабуди, здравствуйте! – говорит Лея дедушке, сидящему возле печи на низенькой скамеечке. Она мешает русские слова с корейскими и вообще предпочла бы обойтись одними русскими, но к старшим нужно обращаться на их родном языке. Проходит на кухню, сгружает хлеб и оглядывается:

– А где хальмуни?

– Огород ходи, – дедушка замечает обгрызенные уголки буханки, и глаза его смешливо щурятся, превращаясь в узенькие щелочки.

Лея выходит в тамбур, надевает резиновые сапоги и идет в огород. Послеобеденное солнце стоит высоко, двери в нагретых теплицах открыты настежь.

Вот и бабушка, маленькая, в синих шароварах и зеленом стеганом ватнике, с клетчатым шерстяным платком на голове. Она сидит на черной от сырости деревянной табуретке, возле дощатого настила небольшой кучкой свалена редиска.

– Хальмуни, здравствуйте!

Бабушка кивает, улыбается и протягивает Лее молодую редиску. Красная редиска чуть горчит, белая сердцевина сочно хрустит во рту. Бабушка берет очередной зеленый хвостик, очищает от земли, полощет в холодной воде и кладет на настил, чтоб стекла вода. Лея садится рядом на деревянную табуретку, берет катушку с белыми нитками и ножницы. Редиску нужно связать в пучки и крепко обмотать их суровой ниткой. Завтра бабушка пойдет на рынок, встанет в одном ряду с товарками, выложит овощи на прилавок и со слегка виноватой улыбкой будет отвечать на вопрос: «Почем редиска?»

Бабушка плохо говорит по-русски и, называя цену, сильно коверкает слова. Иногда покупательницы недовольно кривят губы, окидывая пренебрежительным взглядом маленькую старушку, иногда сердито переспрашивают: «Сколько? Почему так дорого?»

Но возмущаются редко. Чаще просто молча отдают деньги, некоторые даже говорят «спасибо». Проводив покупателя конфузливой улыбкой, бабушка складывает потертые купюры в глубокий карман фартука и ссыпает монетки в старый кошелек с замочком из двух золотистых ободранных шариков. Вечером она достанет кучу разноцветных бумажек, разгладит каждую ладошкой, перетянет стопку черной резинкой и спрячет в потайное место.

Работа спорится быстрее, если делаешь ее не один, и вот вся редиска связана в пучки и уложена на настил. Бабушка, привычно охнув, поднимается, и они с Леей заходят в дом. На кухне тепло. Бабушка водружает на печь кастрюлю, и вскоре суп начинает булькать, наполняя дом пряным густым ароматом.