– Но ведь из одиночного случая нельзя же заключать…

– И это я знаю. Да разве я заключаю? Я рад бы радостью, только вот… Вздошников! И Корчева тоже. Ну, что такое? зачем именно Корчева? Промыслов нет, торговли нет, произведений нет… разве что собор! Так и собор в Кимре лучше! Михал Михалыч! что это такое?

Михал Михалыч осклабился.

– Это так точно-с, – пошутил он, – даже рыба, и та во весь опор мимо Корчевы мчится. В Твери или в Кимре ее ловят, а у нас – не приспособились.

– Ничего у нас нет, а вы – рискуете! И себя подвергаете, и нас подводите!

– Может быть, господам отдохнуть захотелось? – вступился за нас секретарь.

– И отдохнуть… отчего бы на пароходе не отдохнуть? Плыли бы себе да плыли. Ну, в Калязине бы высадились – там мощи, монастырь. Или в Угличе – там домик Дмитрия-царевича… А Корчева… что такое? какая тому причина?

К великому моему ужасу, Глумов забыл об нашем уговоре насчет Проплеванной и вдруг брякнул:

– Да просто полюбопытствовать.

– А я об чем же говорю! Почему? как? Ежели есть причина – любопытствуйте! а коли нет причины… право, уж и не знаю! Ведь я это не от себя… мне что! По-моему, чем больше любопытствующих, тем лучше! Но времена нынче… и притом Вздошников!

– Да кто же наконец этот Вздошников? что это за сила такая? – полюбопытствовал я.

– Да так… Вздошников, – только и всего.

Он постепенно все больше и больше волновался и наконец начал ходить взад и вперед по комнате.

– Как мне теперича поступить? – произнес он, останавливаясь против меня.

– Право, Пантелей Егорыч, мы ничего…

– Знаю я, что ничего. До сих пор – ничего, а завтра может быть – чего! На этом нынче все и вертится. Ну, что такое? Плыли, плыли, и вдруг… Корчева!

Очевидно, что "Корчева" у него колом в горле застряла, и никак он не мог ее проглотить.

– Пантелей Егорыч! да ведь мы только на денек. Посмотрим достопримечательности, и опять в путь.

– Какие такие достопримечательности?

– Собор, например.

– Собор? ну, собор… положим. Это похвально.

– Еще сказывали нам, что в Корчеве ста семи лет старичок живет.

– Ну, и старичок… пожалуй! Старость уважать – это…

– Может быть, и еще что-нибудь найдется…

– Что вы! что вы! ничего у нас нет! – заговорил он быстро, словно боялся, чтоб и в самом деле чего не нашлось.

– У мещанина Презентова маховое колесо посмотреть можно… в роде как perpetuum mobile [25], – подсказал секретарь. – Сам выдумал.

– Нечего, нечего смотреть. Только время терять да праздность поощрять! – зачастил Пантелей Егорыч. – Так вот что, господа! встаньте вы завтра пораньше, сходите в собор, помолитесь, потом, пожалуй, старичка навестите, – а там и с богом.

– Пантелей Егорыч! позвольте perpetuum mobile посмотреть!

– Вот вы какие! И охота вам, Михал Михалыч, смущать! Ах, господа, господа! И что такое вам вздумалось! В дождик, в сырость, в слякоть… какая причина? Вот если б господин исправник был в городе – тогда точно… Он имеет на этот предмет полномочия, а я…

Он имел доброе сердце и просвещенный ум, но был беден и дорожил жалованьем. Впоследствии мы узнали, что и у исправника, и у его помощника тоже были добрые сердца и просвещенные умы, но и они дорожили жалованьем. И все корчевские чиновники вообще. Добрые сердца говорили им: оставь! а жалованье подсказывало: как бы чего из этого не вышло!

Вечное движение.

– Пантелей Егорыч! деточки у вас есть? – спросил Глумов, вдруг проникаясь жалостью.

– То-то… шесть дочерей. Невесты.

– Так мы завтра… чем свет…

– Ах, что вы! я ведь не к тому… – вдруг застыдился он. – Отчего же не посмотреть – посмотрите!

– Нет, уж что же, ежели…

– Ах нет, я не в том смысле! У нас ведь традиции… мы помним!.. Да, было времечко, было! Собор, старичка… ну, пожалуй, perpetuum mobile… Только вот задерживаться лишнее время… Ведь паспорты у них в исправности, Михал Михалыч? как вы скажете… а?

– Вполне-с.

– Ну, что ж, и с богом. Вы не подумайте… Прежде у нас и в заводе не было паспорты спрашивать, да, признаться, и не у кого было – все свои. Никто из чужих к нам не ездил… А нынче вот – ездят!

Представление о жалованье вновь смутило его. Он пытливо взглянул на нас и силился что-то угадать. Но ничего не угадал.

– Михал Михалыч? – вопросительно-тоскливо обратился он к секретарю.

– Думается, что ничего…

– Ну, так с богом! полюбопытствуйте! – сказал он решительно и, обратившись к Фаинушке, прибавил: – И вы, сударыня?

– И я-с.

– Вам-то бы… А впрочем, отчего же… нынче мода на это… Акушерки, стенографистки, телеграфистки… Дай бог счастливо, господа!

Он благосклонно пожал нам руки, вручил паспорты и отпустил нас.

На другой день, только что встали – смотрим, два письма: одно от Перекусихина 1-го к меняле, другое от Балалайкина к Глумову [25]. Перекусихин подавался. Он сознал, что первоначальные его претензии были чрезмерны, и соглашался убавить их наполовину. Балалайкин уведомлял, что по обоим порученным ему делам он подал прошения в интендантское управление. Мысль о заравшанском университете была всеми интендантами встречена сочувственно, а проект учреждения общества обязательного страхования жизни – даже с восторгом. Но Балалайкин должен был «пообещать». После слова «пообещать» он поставил целую строку точек и затем прибавил: грустно, а делать нечего!

– Вот ведь прохвост! – без церемоний выругался Глумов, скомкав письмо.

В самом деле, всем показалось удивительным, с какой стати Балалайкин с вопросом о заравшанском университете обратился в интендантское управление? Даже в корчевское полицейское управление – и то, казалось, было бы целесообразнее. Полицейское управление представило бы куда следует, оттуда бы тоже написали куда следует, а в дороге оно бы и разрешилось. Но такой комбинации, в которую бы, с пользой для просвещения, могло войти интендантское управление, даже придумать никто не мог.

Один Очищенный не разделял наших недоумений.

– А я так напротив думаю, – объяснил он. – По-моему, всякое дело, ежели его благополучно свершить желают, непременно следует с интендантского управления начинать. Ближе к цели.

– Чудак! да что же у интендантства общего, например, с университетом?

– Общего нет, а привышные люди в интендантстве служат – вот что. Зря за дело не возьмутся, а ежели возьмут, так сделают.

– Как же они подступятся к делу, коли оно даже не ихнего ведомства?

– Так и подступятся. Напишут. А ежели долго ответа не будет, опять напишут. Главное дело, разговор завести. А может быть, и интендантские науки какие-нибудь придумают – тогда и без переписки, промежду себя, дело оборудуют.

Стали рассуждать: могут ли существовать интендантские науки? – и должны были сознаться, что не только могут существовать, но и существуют. Наука о печении солдатских сухарей – профессор Коган; наука о мясных и винных порциях – профессор Горвиц; наука о выдаче квитанций за непоставленный провиант – профессор Макшеев. Это только для начала, а ежели дальше перечислять, то, пожалуй, и в глазах зарябит. Десяти факультетов мало, и, что всего важнее, наверное, ни одна кафедра никогда вакантной не будет. Конечно, такой характер университета не вполне будет соответствовать мысли жертвователя, но для начала и это хорошо. Университет, да еще заравшанский… ведь это что? А за свою кафедру Очищенный не боялся. Без восточных языков в заравшанском краю обойтись ни под каким видом нельзя, а митирология – это ведь и есть самый коренной восточный язык.

Что же касается до обязательного страхования жизни, то хотя этот предмет никоим образом в пределы интендантского ведомства не входит, однако, подумавши, и об нем "написать" можно. Что бы, например, написать? да просто: "признавая необходимым, в видах успешнейшего продовольствия армий и флотов…" А потом оно уж само собой пойдет. И чтобы было вернее, непременно нужно написать не туда, куда следует, а куда-нибудь вбок. А оттуда опять вбок напишут. И все кругом зажужжат. Зажужжат почты и телеграфы, зажужжат финансы, пути сообщения, иностранные исповедания… Тогда уж и настоящему ведомству волей-неволей придется зажужжать. Смотришь, ан дело и в шляпе.