– Вот, видишь, как оно легко, коли внутренняя-то благопристойность у человека в исправности! А ежели в тебе этого нет – значит, ты сам виноват. Тут, брат, ежели и не придется тебе уснуть – на себя пеняй! Знаете ли, что я придумал, друзья? зачем нам квартиры наши на ключи запирать? Давайте-ка без ключей… мило, благородно!

– А на случай воров как?

– Гм… на случай воров! Ну, в таком разе мы вот что сделаем: чтобы у всякой квартиры два ключа было, один у жильца, а другой – в квартале!

Однако предложение это возбудило спор. Мы возражали оба, но в моих возражениях играло главную роль просто инстинктивное беспокойство, тогда как возражения Очищенного покоились на данных несомненно реального свойства.

– А ежели, позволю вас спросить, в квартире-то касса находится? – протестовал он.

– Так что ж что касса! Мы – божьи, и касса наша – божья!

– Ну, нет, с этим позвольте не согласиться! Мы – это так! Но касса!!

Признаться, и я, вспомнив об оставшихся у меня выкупных свидетельствах, струхнул.

– Мы – это так! – повторял я, – что такое мы? Но… касса!!

И, подобно Очищенному, я поднимал вверх указательный перст, в знак неопровержимости довода.

Спор завязался нешуточный; мы до того разгорячились, что подняли гвалт, а за гвалтом и не слыхали, как кто-то позвонил и вошел в переднюю. Каково же было наше восхищение, когда перед нами, словно из-под земли, выросли… Прудентов и Молодкин!

– О чем, друзья, диспут держите? – приветствовал нас Прудентов, подавая мне и Глумову руку. – А! и ты, старая карга, здесь? – продолжал он, благосклонно обращаясь к Очищенному.

– Знакомы? – обрадовался я.

– С ним-то! да он у нас завсегда в понятых ходит! Полтину в зубы – и марш! А ведь мы к вам, друзья, вечерок провести собрались! – добавил он, вновь пожимая нам руки.

– Флегонт Васильич! Афанасий Семеныч! голубчики! Чем потчевать! водки, что ли, подать?

– Водки своим чередом, а вот еще что: Иван Тимофеич самолично к вам будет. Он теперь к Парамонову уехал, а оттуда – к вам. Насчет церемониалу свадебного условиться. Мы и за Балалайкиным пожарного послали, чтоб через час беспременно здесь был!

– Господи! а мы-то! ведь мы даже не изготовились!

– Ничего! Иван Тимофеич простит. Он – парень простой, простыня-человек. Рюмка водки, кусочек черного хлеба на закуску, а главное, чтоб превратных идей не было – вот и все!

– А мы только что было за устав принялись! Господи! да не нужно ли чего-нибудь? Вина? блюдо какое-нибудь особенное, чтобы по вкусу Ивану Тимофеичу? Говорите! приказывайте! Может быть, он рассказы из русского или из еврейского быта любит, так и за рассказчиком спосылать можно!

– Ничего не надо, не обременяйте себя, друзья! Коли есть что в доме – прикажите подать, мы не откажемся. А что касается до рассказчиков, так не трудитесь и посылать. Сегодня у нашего подчаска жена именинница, так по этому случаю к ним в квартиру все рассказчики на померанцевый настой слетелись.

Разумеется, несмотря на оговорки Прудентова, мы немедленно сделали все распоряжения, чтобы на славу отпраздновать посещение дорогих гостей. Затем мы сообщили Прудентову те соображения, вследствие которых мы нашли полезным ввести некоторые изменения в «Общие начала» устава о благопристойности, и встретили с его стороны полное одобрение нашей законодательной деятельности.

Этот дружеский обмен мыслей привел нас в самое приятное расположение духа, а дабы скрепить наш союз прочно и навсегда, Прудентов и Молодкин сообщили нам краткие биографические о себе сведения, чем, разумеется, и нас вызвали на взаимность.

– Я – вятчанин, – поведал нам Прудентов, – отец мой был первоначально протодиаконом, но впоследствии за совершенное преступление был лишен сана и приговорен к ссылке в отдаленные места Сибири. Пожелавши, однако, остаться на родине, он изъявил готовность принять должность ката, в каковой и был губернским правлением утвержден. Я был в то время малолетним, но уже и тогда положил в сердце своем нигде не служить, кроме как по полиции. А потому образовавши свой ум и сердце лишь настолько, насколько это потребно для занятия должности паспортиста, – сродственник у меня в этой должности в Петербурге состоял, так от него я об ней слышал, – отправился, по достижении совершенного возраста, в Петербург. Здесь моя биография уже прекращается, и начинается формулярный о службе список. Пять лет, в ожидании места паспортиста, я прослужил писцом; после того, в течение восьми лет состоял паспортистом, а, наконец, двенадцать лет тому назад определен в квартал письмоводителем. Пятнадцать лет тому назад произведен в первый чин коллежского регистратора, а затем, будучи постепенно повышаем, ныне состою в чине титулярного советника.

– И ничего – живешь?

– Как видите, друзья! Живу и не ропщу, хотя, с другой стороны, не могу не сказать, что нынче против прежнего – куда сделалось труднее.

– Что так?

– Да почесть что одним засвидетельствованием рук и пробавляемся. Прежде, бывало, выйдешь на улицу – куда ни обернешься, везде источники видишь, а нынче у нас в ведении только сколка льду на улицах да бунты остались, прочее же все по разным ведомствам разбрелось. А я, между прочим, твердо в своем сердце положил: какова пора ни мера, а во всяком случае десять тысяч накопить и на родину вернуться. Теперь судите сами: скоро ли по копейкам экую уйму денег сколотишь?

– А ты приналяг!

– То-то что…

Прудентов на минуту задумался, но потом вдруг зашевелил носом и стал к чему-то принюхиваться. А так как именно в этой самой комнате хранились последние мои выкупные свидетельства, то я не на шутку испугался и поспешил переменить разговор.

– Ну, а ты, Афанасий Семеныч? – обратился я к Молодкину.

– А я-с – во время пожара на дворе в корзинке найден был. И так как пожар произошел 2-го мая, в день Афанасия Великого, то покойный частный пристав, Семен Иваныч, и назвал меня, в честь святого – Афанасием, а в свою честь – Семенычем. Обо мне даже дело в консистории было: следует ли, значит, меня крестить? однако решили: не следует. Так что я доподлинно и не знаю, крещеный ли я.

– Ах, беда какая!

– И вообще, у меня жизнь необыкновенная. Именины, например, я праздную, а день рождения – нет.

– Так что, по правде-то, даже сказать не можешь, родился ты ли настоящим образом или так как-нибудь? – пошутил Глумов.

– Действительно-с. Знаю только, что при пожарной команде в третьей Адмиралтейской части воспитание получил. Покойный Семен Иваныч велел это меня на пожарную трубу положить и сказал при этом: бог даст, брантмейстер выйдет! И вышел-с.

– А деньги копишь?

– Нет, мне незачем. Я на пожаре свет увидел, на пожаре же и жизнь кончу. Для кого мне копить!

– Чудак! да ты бы женился!

– И жениться не вижу надобности, да и вообще склонности ни к чему, кроме пожаров, не имею.

– Врешь, брат! Вы, друзья, его про барышню расспросите! – отозвался Прудентов.

– Было раз – это точно. Спас я однажды барышню, из огня вытащил, только, должно быть, не остерегся при этом. Прихожу это на другой день к ним в дом, приказываю доложить, что, мол, тот самый человек явился, – и что же-с! оне мне с лрислугой десять рублей выслали. Тем мой роман и кончился.

Мы с участием выслушали этот рассказ и искренно пожалели о горькой судьбе Молодкина, который из-за пожаров поставлен в невозможность пользоваться семейными радостями, а следовательно, не может плодиться и множиться.

– Ну, а вы, – обратился к нам Прудентов, – скажите же и о себе что-нибудь, друзья!

– Что – мы! Заблудшие – вот мы что! – отвечал за нас обоих Глумов. – Дворяне… и при сем без выкупных свидетельств! Вот какова наша биография.

– Уж будто и совсем без выкупных свидетельств?

Прудентов, очевидно, шутил, но я вспомнил, как он, несколько минут тому назад, шевелил носом, и опять струхнул. К счастью, нас избавил от ответа Балалайкин, который в эту минуту как раз подошел к нам на выручку.