Я сидел, углубившись в чтение календаря, как вдруг передо мной, словно из-под земли, вырос неизвестный мужчина (надо сказать, что с тех пор, как произошло мое вступление на путь благонамеренности, я держу двери своей квартиры открытыми, чтоб "гость" прямо мог войти в мой кабинет и убедиться в моей невинности).

– За календарь взялись? – приветствовал он меня, – отлично… ха-ха!

Я взглянул. Мужчина стаял высокий, дородный и, по-видимому, веселый. Большая волосатая голова с плоским лицом, на котором природа резко, но без малейшего признака тщательности вырубила полагающиеся по штату выпуклости и углубления, плотно сидела на короткой шее, среди широких плеч. Весь он был сколочен прочно в могуче, словно всею фигурой говорил: мучить понапрасну не стану, а убить – могу. Ноги – как у носорога, руки – фельдъегерские, голос – валит как из пропасти. Но не было в этой фигуре кляузы… и это производило до известной степени примиряющее впечатление. Казалось, что если уж нельзя обойтись без "гостя", то лучше пусть будет этот, наглый, но не кляузный, нежели другой, который, пользуясь безнаказанностью, яко даром небес, в то же время вонзает в вас жало кляузы. Весьма вероятно, что это неуклюжее тело когда-то знавало лучшие времена. Сначала жил-был enfant de bonne maison [24], потом жил-был лихой корнет, потом – блестящий вивер, потом – вивер прогоревший, потом – ташкентец или обруситель и, наконец, – благонамеренный крамольник. И действительно, когда я всмотрелся в него попристальнее, в голове моей что-то мелькнуло, какой-то отрывок прошлого…

– На путь благонамеренности вступили?.. ха-ха! – продолжал он, без церемоний усаживаясь в кресло;

Но я все еще вглядывался и припоминал. Положительно, что-то было!

– Что глядите – он самый и есть… ха-ха!

– Выжлятников! да ведь вы находитесь под судом! – невольно вырвалось у меня.

Я вспомнил окончательно. Действительно, передо мной находился прогоревший вивер, которою я когда-то знал полициймейстером в Т.

– Эк, батюшка, хватились! Я после того еще два раза под судом был. Хотите, я вам, в кратких словах, весь свой формуляр расскажу? – Отчего ж! с удовольствием! В Ташкенте – был, обрусителем – был, под судом – был. Купца – бил, мещанина – бил, мужика – бил. Водку – пил. Ха-ха!

Каждую фразу он подчеркивал хохотом, в котором слышался цинизм, странным образом перемешанный с добродушием.

– Я, сударь, скептик, – продолжал он, – а может быть, и киник. В суды не верю и решений их не признаю. Кабы я верил, меня бы давно уж засудили, а я, как видите, жив. Но к делу. Так вы на путь благонамеренности вступили… xa-xa!

– Но мне кажется, что я и прежде… – оговорился я.

– И прежде, и после, и теперь… не в том дело! Я и про себя не знаю, точно ли я благонамеренный или только так… А вы вот что: не хотите ли "к нам" поступить?

– А вы при какой крамоле состоите? при потрясательно-злонамеренной или при потрясательно-благонамеренной?

– Угадайте!

– Зачем угадывать? не имею надобности.

– Ежели я вам назову… ну, хоть "кружок любителей статистики"… ха-ха!

– Устав утвержден?

– Чудак вы!

– В таком случае, извините. Хоть я и люблю статистику, но не чувствую ни малейшей потребности прибегать к тайне, коль скоро могу явно…

– А явно – это особо! И явно, и тайно – милости просим всячески! А ну-ка, благослови господи… по рукам!

– Ей-богу, не могу.

– Да вы подумайте, что такое есть ваша жизнь? – ведь это кукуевская катастрофа – только и можно сказать про нее! Разве вы живете хоть одну минуту так, как бы вам хотелось? – никогда, ни минуты! читать вы любите – вместо книг календарь перечитываете; общество любите – вместо людей с Кшепшицюльским компанию водите; писать любите – стараетесь не буквы, а каракули выводить! Словом сказать, постоянно по кукуевской насыпи едете. И все это только для того, чтоб в квартале об вас сказали: "Какой же это опасный человек! это самый обыкновенный шалопай!" Ну, сообразно ли это с чем-нибудь?

Разумеется, я и сам понимал, что ни с чем несообразно, но все-таки повторил: – не могу.

– На днях для этой цели вы двоеженство устроили, – продолжал он, – а в будущем, может быть, понадобится и подлог…

При этих словах у меня даже волосы на голове зашевелились.

– Да, и подлог, – повторил он, – потому что требования все повышаются и повышаются, а сообразно с этим должна повышаться и температура вашей готовности… Ну хорошо, допустим. Допустим, что вы выполнили свою программу до конца – разве это результат? Разве вам поверят? Разве не скажут: это в нем шкура заговорила, а настоящей искренности в его поступках все-таки нет.

Я продолжал упорствовать.

– Вот если бы вам поверили, что вы действительно… тово… это был бы результат! А ведь, в сущности, вы можете достигнуть этого результата, не делая никаких усилий. Ни разговоров с Кшепшицюльским от вас не потребуется, ни подлогов – ничего. Придите прямо, просто, откровенно: вот, мол, я! И все для вас сделается ясным. И вы всем поверите, и вам все поверят. Скажут: это человек искренний, настоящий; ему можно верить, потому что он не о спасении шкуры думает, а об ее украшении… ха-ха!

– Но этого-то именно я и не хочу… украшений этих! – возмутился я.

– То-то вот вы, либералы! И шкуру сберечь хотите, да еще претендуете, чтобы она вам даром досталась! А ведь, по-настоящему, надо ее заслужить!

– Послушайте! ведь кажется, что шкура и от природы даром полагается?

– Это смотря. Об этом еще диспут идет. Ноне так рассуждают: ты говоришь, что коль скоро ты ничего не сделал, так, стало быть, шкура – твоя? АН это неправильно. Ничего-то не делать всякий может, а ты делать делай, да так, чтоб тебя похвалили!

– Как хотите, а это, в сущности, только кляузно, но не умно!

– И я говорю, что глупо, да ведь разве я это от себя выдумал? Мне наплевать – только и всего. Ну, да довольно об этом. Так вы об украшении шкуры не думаете? Бескорыстие, значит, в предмете имеете? Прекрасно. И бескорыстие – полезная штука. Потому что из-под бескорыстия-то, смотрите, какие иногда перспективы выскакивают!.. Так по рукам, что ли?

– Нет, нет и нет.

Тогда он стал убеждать меня вплотную. Говорил, что никакого особливого оказательства с моей стороны не потребуется, что все ограничивается одними научными наблюдениями по части основ и краеугольных камней, и только изредка проверкою паспортов… ха-ха! Что теперь время дачное, и поле для наблюдений самое удобное, потому что на дачах живут нараспашку и оставляют окна и двери балконов открытыми. Что, собственно говоря, тут нет даже подсиживания, а именно только статистика, которая, без сомнения, не останется без пользы и для будущего историка. И наконец, что мне, как исследователю признаков современности, не только полезно, но и необходимо освежить запас наблюдений новыми данными, взятыми из сфер, доселе мне недоступных.

Словом сказать, так меня заговорил, что я таки не выдержал и заинтересовался.

– Какую же вы статистику собираете? – спросил я, – через кого? как?

– Статистика наша имеет в виду приведение в ясность современное настроение умов. Кто об чем думает, кто с кем и об чем говорит, чего желает. Вот.

– Чудесно. Стало быть, у вас для статистических разведок и доверенные люди есть?

– Производство разведок поручается опытным статистикам (непременное условие, чтоб не меньше двух раз под судом был… ха-ха!), которые устраивают их, согласуясь с обстоятельствами. Например, лето нынче стоит жаркое, и, следовательно, много купальщиков. Сейчас наш статистик – бултых в воду! – и начинает нырять.

– Ах, боже! те-то я, купаючись, всякий раз вижу, что какой-то незнакомец около меня круги делает!

– Это он самый и есть. А вот и другой пример: приспело время для фруктов – сейчас наш статистик лоток на голову, и пошел статистику собирать.

– Но послушайте! ведь этак ваши "статистики" таких чудес насоберут, что житья от них никому не будет.