С Юрой история повторялась, и это заставляло Тору чувствовать себя безнадёжным. Ему казалось, что он даже не пытался понять тех, кого считал друзьями, хотя старался изо всех сил. Тору не знал, куда ему стоило двигаться и как нужно было открывать мир, прячущийся внутри другого человека. Стало легче, когда Юра впервые позволил ему заглянуть за привычную маску. Во всяком случае, Тору смог хотя бы предположить, к чему он должен стремиться.

Они вышли из тёплой машины – холодный воздух окутал кожу и прошёлся по ней крупными мурашками. Остатки снега захрустели под ботинками – Тору посмотрел на дрожащего от холода Юру, разглядывающего медленно падающие с неба снежинки.

Также неспешно Тору приближался к ответу на свой вопрос. Сейчас, в бледном фонарном свете шагая на всё ещё ватных ногах, он чувствовал себя Богом, способным познать свою природу через глубину окружавших его людей. Тору было не нужно придумывать что-то привычно тягостное и сложное – всё лежало на раскрытой ладони рядом с тающими снежинками.

Он брёл за Юрой, витая в облаках и озираясь по сторонам. Жизнь постепенно вновь становилась цветной и динамичной. Казалось, что вот-вот взойдёт солнце и осветит пыльные узкие дорожки.

В бок прилетел рассыпавшийся от удара снежок – от неожиданности Тору рассмеялся, на мгновение забыв о прошедшем вечере.

Шаг двадцать седьмой. Голос, рассеивающий тьму

Тору стоял перед зеркалом и разглядывал своё лицо. Лифт полз на этаж – кабина трещала и злилась, за дверями вздрагивали провода и тросы.

Тору присмотрелся к своему лицу: маленькая родинка под глазом напоминала ему укус скорпиона и обещала омыть жизнь слезами². 死亡フラグ³, – подумал он, заглянув в расширившийся зрачок. В нём не плавали блики, не было ни тьмы, ни света. С каждым пройденным этажом он занимал всё большую часть радужки – вначале это казалось Тору забавным, позже – поэтичным, а затем в голову влезли цилиарные мышцы и зрачковый рефлекс. Ему стало тошно.

Лифт замер и, несколько погодя, вывернул нутро наружу. Остановившись посреди подъезда, Тору попытался сфокусировать взгляд – мгновениями ранее его мир был сосредоточен на распростёршейся в нём же бездне.

Однажды утром он наверняка обнаружит, что перестал различать чёрное и белое.

Юра отпер дверь, из квартиры запахло ладаном. «Как от куртки» – подумал Тору. Он проскользнул внутрь, постаравшись не издать ни звука. Телу было плохо, но сам он оставался лишь сторонним наблюдателем. Они бесшумно зашли в комнату, Тору устало прислонился к стене и сполз на пол, уронив голову на колени. Свело мышцу, а смотреть на Юру, невозмутимо расхаживающего в футболке, становилось всё тяжелее. В голове всплыла лекция об иммунитете – Тору захотелось ударить себя по голове, чтобы хотя бы на несколько минут забыть об учёбе.

Такими темпами он скоро начнёт ставить диагнозы, законно или по старой дружбе выписывать лекарства и назначать лечение, но где в этом стоило искать себя? И было ли это возможно? Кто-то из его одногруппников в самом деле надевал белый халат и видел то, что стояло за ним? Тору чувствовал, что выучил следующие движения и действовал по сценарию – жизнь была расписана чужой рукой.

Нужно было вставать. Сидеть с затекшими ногами и едва соображающей головой становилось невыносимо: Тору неловко перекатился на бок и прижался щекой к холодному полу. Каким же низким был его порог терпения! Рядом с Юрой он чувствовал себя блохой. За это Юру он, впрочем, ненавидел. Или не ненавидел. Тору хотел с ним дружить, хотел сохранить связь с единственным человеком, который стремился его понять, но злился на собственную беспомощность. Он ненавидел не Юру, а самого себя, настолько, что едва не лишился жизни.

Тору были мало интересны вещи, которыми интересовались друзья Юры, он видел в них не более чем попытку оживить засохший день и засохший вечер, посыпанный прилипшими к алкоголю конфетти. Иногда он продолжал создавать видимость веселья и жизнерадостности, но на фоне яркой и шумной компании чувствовал себя незначительным и пустым, будто потерявшимся среди мнений и звона чужих голосов.

Но почему Юра продолжал выбирать его, провального и занудного, не видящего дальше озабоченности собственными переживаниями? Почему именно он лежал здесь, на полу Юриной комнаты, и смотрел на узоры перевёрнутых стен? Неужели в нём было что-то? Но чем было это самое что-то?

— Юр, обижаешься ещё?

— Никогда, – ответил Юра, нырнув под махровое одеяло.

— Почему ты продолжаешь мне помогать?

— Разве? – удивился он. – Я не думал, что помогаю тебе.

— Ты час назад буквально вытащил меня из-под поезда, – напомнил Тору, – или это ничего не значащая ерунда и ты так делаешь каждый день?

— Это другое.

— Какое?

— Мы друзья, – объяснил Юра, – кто на моём месте поступил бы иначе? Да даже если бы мы не были друзьями. Я удивлён, что никто не заметил до меня.

— Мы друзья, – повторил Тору.

Конечно, друзья. Дело было только в этом, чего бы он ни придумал под впечатлением от Юриной смелости. То, что Юра спас его, было даже не жестом дружбы, а простой человечностью. Тору хотелось верить в то, что для кого-то близкого он был особенным, гораздо более значимым, чем все прочие. Он надеялся, что его первый настоящий и осязаемый друг увидит в нём нечто большее, чем очередного приятеля, с которым можно хорошо провести время. Тору по собственной глупости успел принять мысль о своей исключительности за истину и намертво в неё вцепиться, а теперь, когда горечь правды превратила его фантазии в прах, он не мог отпустить её и посмотреть в глаза реальности.

Кира говорила, что люди не задерживаются рядом с Юрой из-за его непосредственного характера, но Тору отказывался принимать тот факт, что в его жизни и он был одним из тех самых «транзитных» знакомых. Он считал, что они не могли остаться друг для друга всего лишь очередным эпизодом и мимолётной вспышкой, затухающей в тени чего-то более яркого, но Юра, наверное, думал совсем иначе. Для него и проблемы наверняка не были проблемами, что уж говорить о прочем?

Тору был безнадёжным глупцом, наивно поверившим в им же придуманную сказку. Конец его истории должен был наступить сегодня и положить тем самым начало чему-то новому: Юра бы вскоре оправился от потери и через несколько недель уже бы проводил время с другими, может быть, более интересными и менее унылыми людьми.

Но Юра спас его. Конечно же, ради собственной человечности. Звучало, как назло, убедительно, в отличие от многого из того, что было сказано ими раньше.

— Чего на полу разлёгся? Дуй сюда, – Юра ладонью похлопал по кровати, будто подзывал собаку. Тору лениво поднялся и забрался под одеяло. – Диванчик свистнулся, поэтому имеем то, что имеем. А куртку-то чего не взял? Думал, поезд не справится?

— А зачем мне куртка, – удивился Тору, посмотрев вверх, – там.

— Не льсти себе, – усмехнулся Юра, – мы оба будем гореть в аду. Хотя бы за наши телефонные разговоры.

Тору напрягся, вытянулся и вздрогнул, в то же мгновение натянув одеяло на голову. В последний раз он лежал в кровати с Юмэ, и это воспоминание отложилось как одно из самых приятных. Между ним и Юрой не было стекла, но Тору казалось, что расстояние между ними лишь увеличивалось.

— Грейся, – Юра задумчиво похлопал его по плечу, медленно и сдержанно, будто боялся ненароком сломать. – Ад не так далеко, как кажется.

— Пахнет, как в церкви, – из-под одеяла ответил Тору, – даже от вещей.

— Мама ладаном окуривает. Бесы там, всё такое.

— У вас есть бесы?

— Да вот один только, – вздохнув, сказал Юра, – не травится что-то. Залез ко мне под одеяло и болтает всякую чушь. Не знаешь, случайно, что с таким делать?

— Дурак, – фыркнул Тору, – я спать.

— Доброй ночи тогда, – ответил Юра, застучав пальцами по экрану телефона.

 Тору ничего не ответил, почувствовав, как плавно погружается в сон.

***

— Юра, поднимайся! – утро началось с пронзительного возгласа. – На службу опоздаем!