Лицо старшего Плеха немного светлело. Он начинал понимать, что Долохов не просто успокаивает, не смеется, он имеет в виду совсем другое.

Долохов и Гарда подолгу гуляли по аллейке возле горы. Видеть усохшее повисшее крылышко было больно, Гарда стеснялась невероятно и поворачивалась всегда другим плечом. Долохов старался не замечать. Да и привычка срабатывала. Всё-таки шесть лет медбратом в санатории у Чёрного моря для таких детей. Он тогда ждал место в космофлоте, устраивался куда угодно, лишь бы платили и лишь бы была практика. В космофлот требовали обширный послужной список. А он всего лишь выпускник Академии, зелень зеленая, таких брали неохотно.

Тогда и попалось на глаза это объявление при заказе билетов. «Требуются выпускники и студенты медицинских вузов. Ночные дежурства, свободные дни, детский санаторий у моря». При разговоре выяснилось, что в данный момент ощущается нехватка именно в медбратьях – «сами понимаете, детки тяжёлые и роботов к ним ко всем не приставишь, нужен человек».

В санатории жила беда. Сначала было неловко перед этой бедой за свое здоровье и обычную жизнь, в которую уходил каждый день.

А потом у беды он стал различать глаза, голоса радостные и не очень, такие разные, летящие ему навстречу; руки бледные и может быть, неуклюжие, лепящие из пластилина головастиков и страшилок, рисующие цветы на ножках и солнце с крыльями.

Гарде тогда же сделали операцию. Теперь она уже выросла, выучилась на спелеолога и искала где-то в доисторических пещерах доисторического местного археоптерикса.

Выросла в миниатюрную красивую девушку с посадкой головы, как и у всех воков, чуть запрокинутой. Когда они увиделись после ее окончания Торианской академии, Долохов подумал, что мужики у воков невзрачны, а женщины красивы. И сказал, что она похожа на птичку плавунчика. Гарда хоть и улыбнулась, но растерялась.

– Хм, я даже не знаю, ты меня поругал или похвалил? – сказала она, вскинув на него глаза.

И он тогда растерялся. В глазах её больших и внимательных почуялась какая-то магия. Будто между ними вдруг появился мостик, она шла по нему навстречу… И голос… этот голос… как если бы она сейчас думала только о тебе.

“Вот так маленькая девочка без крыльев”, – подумал тогда Долохов. А вслух сказал:

– Маленькая птичка плавунчик отличается красотой и решительностью, а мужики у них серые и невзрачные, высиживают птенцов. Что обычно в птичьей природе земной наоборот.

И задумчиво рассмеялся. Надо ли было это говорить… Он не стал продолжать, что эти птички сами выбирают себе мужиков и ухаживают за ними, а потом подумал, что Гарда непременно теперь это знает, хоть между ними и не принято было, чтобы она читала его мысли. Она не утерпит… И точно. Гарда вдруг отвернулась.

– Ты прочитала мои мысли, – улыбнулся Долохов, – это ничего. Мне приятно.

Гарда повернулась, и теперь посмотрела очень серьёзно. Маленькая, ниже его на голову, она казалась сейчас заносчивой, вздорной девчонкой, которая психанула и не знает, как ответить, – размахнуться и влепить пощёчину, повернуться уйти… смотрела, будто решалась.

Она потянулась и поцеловала. А глаза стали беспомощные.

“Да она любит тебя, придурок”, – подумал Долохов.

– Ты такая красивая… я старик для тебя, маленькая моя, – только и нашёлся, что сказать он тогда.

И уехал на следующий день. Дома его ждала Оля, стремительная и медлительная, неожиданная и предсказуемая. Непонятно что тянуло к ней, да просто со всеми такое когда-нибудь приключается…

С Гардой они больше не встречались. Переписывались, виделись по видеосвязи. Он был в курсе всех ее переживаний, экспедиций и несчастий. Неуловимый археоптерикс не давал ей покоя.

– А однажды маленькая девочка Гарда с ещё одним таким же упёртым искателем древнего предка свила гнездо и вывела двоих чудесных птенцов, – с улыбкой сказал Долохов, когда поздравлял их обоих по видео связи с рождением второго сына. Они были в постоянных разъездах. Рождение сына застало их на Торе…

И вот теперь паразит тащил его сюда, в Малицу, видимо угадал-услышал в Долохове эту тихую гавань, место, где живут настоящие друзья.

Когда вошёл Долохов, Синта сначала его не узнал. Отступил, скользнул взглядом по лицу отстранённо и вежливо. Синта был в закатанных по колено лиловых домашних штанах и серой безрукавке. У окна как всегда стояла огромная распорка-мольберт с натянутым полотном.

– Мы договаривались о встрече? – сказал Синта, отошёл, вернулся, вздёрнул крыльями.

Крылья были серые с чёрной рябью метра три в размахе. Дома воки ими почти не пользовались, но иногда срывались с верхних спальных галерок к кухне или вот как Синта с этим огромным мольбертом – он рисовал, смешно подпрыгивая и зависая в воздухе, проверяя перспективу, отлетал и смотрел издалека.

Осторожное любопытство и попытку забраться в мысли чужака остановила неприятная мёртвая тишина, стоявшая в пришедшем.

– Можно зеркало, Син? – хрипло попросил тот.

Син. Так называл его только Долохов.

Синта растерялся, впился взглядом, схватил Долохова за плечи, тряхнул.

– Ты… Неужели ты… Как же я рад тебя видеть… Как всё прошло? Ты избавился от этой твари!

Он крутанул Долохова, поворачивая его к свету.

Долохов помрачнел, мотнул отрицательно головой, чувствуя, как поднимается муть в голове – паразит сопротивляется. Синта медленно отстранился, взглянув исподлобья. Кивнул в сторону, в сторону зеркала. Повисла пауза.

Зеркало было там, где всегда, в проёме у окна.

Долохов шагнул, провёл рукой по щеке, скривился. Лицо становилось его, долоховским, прямо на глазах, от боли дрожали руки и мельтешили искры. Он видел разочарование в глазах Сина, видел, что тот не знает, что делать. Он сам не знает, что делать. Бежать. Но от себя не убежишь.

Отвернулся. Прислонился к стене и вдруг тихо улыбнулся, глядя на такие знакомые стены и вещи, высокие стрельчатые окна. Квартира Синты всегда напоминала Долохову книжный шкаф с полочками. Входишь и сразу попадаешь в огромной высоты холл, узкий и светлый. По одной стороне окна-окна, по другой – комнаты, одна над другой. Жильё на Воке располагалось вертикально, сразу в нескольких уровнях, как карнизы в горах. У Синты было три спальни и холл. Сидишь в кресле в холле, а мама Синты сверху, с галёрки на втором этаже, рассказывает, как они снимали с выступа кикулю с выводком, местную зверушку, наподобие козы.

– Кикуля лёгкая, пугливая, в панике забирается высоко и быстро. Их много так разбивается. А тут малыш застрял в камнях, мамаша толклась рядом. И весь выводок с ней. Хорошо, что время свободное было, пошли снимать…

Это она назвала Артёма Тимом, так и повелось. Мамы Синты давно уже не было.

А иногда она возила их в лабиринт. Тренировочный лабиринт для спасателей, который тянулся на многие километры по плоскогорью рядом с небольшой неприметной станцией Дегоро. Отличная штука. Можно бродить часами по закоулкам и никогда так и не выучить все переходы. Если заблудился, вызывай спасателей. Но тогда тебе придётся лабиринт проходить снова и снова, квалификационный забег ты не прошёл. Долохов редко добирался до финиша первым. А Синта ориентировался замечательно.

– Это всего лишь птичий атавизм, – смеялся Синта, видя, как злится Тим, вновь нажав на преждевременный выход из лабиринта…

Сейчас он не смеялся. Покачал головой и сказал:

– Тебе надо уходить, Тим, и как можно быстрее. Если я начну думать и взвешивать, то могу и не отпустить тебя. То, что я знаю о ларусах, не позволит… Такие дела. Не говори мне сейчас ничего.

– Останови меня, убей, я не хочу, это он, – хрипло сказал Долохов.

Синта растерялся, отступил.

– Ну что ты… как я тебя убью, Тимка… Мне проще себя убить… Ты уходи… у нас есть очень нехорошая штука – досмотр мыслей. Чем дольше ты здесь, тем больше я знаю, а скрыть от досмотра не сумею, это невозможно. Они ведь выйдут на меня. Теперь, главное. Подумай. Подумай и ты сам поймёшь, что я мог бы тебе посоветовать, я не хочу, чтобы они знали, куда ты пойдёшь. Уходи же. Время.