Сложно с сознанием, почти как у Маяковского со знаками препинания. О! А это откуда возникло? Нет, какого ты меня трясешь? Я уже почти очнулся. Издав хриплый стон, я сумел приоткрыть глаза. И тут же захотелось закрыть их снова. Ну почему такая несправедливость! Как только другой нормальный попаданец глаза разлепит, так ему обязательно медсестра в мини-халатике и с бюстом пятого размера, а мне — противная мужская морда, неправильный я какой-то попаданец! И попал неправильно!
Итак, на меня смотрел почти что я. небольшого росточка достаточно упитанный мужчина с круглым лицом, в круглых же очках, неужели мои спёр? Крупным носом и массивным подбородком. Похож на меня? Очень похож и всё-таки не совсем я. Кто это такой я сразу же понял, тем более, что лицо моего «родного» брата выражало серьезную озабоченность и искреннюю тревогу.
— Боря. пить. очень хочу.
— Счас будет тебе пить, мерзавец! Перепугал нас всех.
Я хотел задать пару вопросов, но не смог, пить действительно очень хотелось. Знакомый граненый стакан. А воду в графине не меняли, наверное, никогда, была она теплой и какой-то не слишком приятной.
— Ну ты, Миша, меня напугал.это же надо так умудриться.
— Чего умудриться, Боря? Давай чайковского заварим. ты мне всё и расскажи. в лицах и подробно.
— Мерзавец ты, старшенький! Два дня валялся без сознания.
— Два дня? Какое сегодня.? А???
— Сегодня, Миша, двадцать четвертое января.
— Вот, б.во. Во.
— Я приехал сюда вчера утром, ты в редакции не появился, мне позвонили, я сразу сюда. Ты лежишь у кровати, свалился, скорее всего и от тебя так перегаром шибает.
Я решил, что ты запил, да, а когда обнаружил почти пустую бутылку водки, ты ее что, сам приговорил? В общем, на тебя, Миша, не похоже, думаю, случилось что. а стал тебя перетаскивать на кровать, а ты горишь. Температура была под сорок.
— Я это. проснулся, пить захотелось, чаю сделал, да, а потом не, я не всю, я примерно половину. Боря, не помню.
— Что ты не помнишь, голова бедовая.
Борис посмотрел на меня с укоризной, эх. Никогда он на меня так не смотрел. Я для него старший брат.
/Миша, тот что выше/
— Какой день недели?
— Воскресенье, Миша, воскресенье. Ты это, лежи, я пока чай сделаю. Чай тебе доктор не запретил.
— А что, доктор был?
— Конешна был. Я сразу вызвал.
— И что?
— Сначала решил, что у тебя воспаление легких и кризис. Сам знаешь, приятного мало. Последнюю фразу брат произнёс уже скрывшись на кухне, я услышал, как льется вода, а через минуту Боря вернулся, вытирая руки кухонным полотенцем, аккуратистом он не был, в бытовом плане, разумеется, вот рисунки у него с пяти лет отличались точными и чёткими линиями. Талант!
— Потом приехал профессор Меерсон. Дарий Львович. Не слышал о таком? Светило! Он двоюродный брат командарма Якира. Он в Москве был на комиссии Наркомздрава вот, в общем, вчера он тебя осмотрел, сказал, что пневмонии нет, что это всё следствие нервного и физического истощения. Так что у тебя неделя отпуска.
— Целая неделя? А что «Огонёк»? Номер надо.
— Слушай, без тебя номер-второй не выйдет? Подписать некому? Миша, ты без сознания был двое суток считай! О! Чайник закипел, наверное. Сейчас сообразим по чайку. Я с собой прихватил пирожки, моя делала, они не очень, сам знаешь, но тебе можно. наверное. Завтра утром врач зайдёт, будем решать, отправлять тебя в больницу или тут. наверное.
— Боря. спасибо тебе.
— Дурак ты, Миша. — сказал и поплелся на кухню.
Вопросов у меня в голове крутилось многое множество. Но самым главным было то, что голова моя раскалывалась, и для этого была причина, важная, важнее не бывает. В общем, за это время произошло что-то вроде слияния моего сознания и сознания моего тела, то есть, я с Михаилом Кольцовым стал чем-то вроде одного целого. Почему говорю, что вроде и как-то, потому что всё-таки это был я, Михаил Евдокимович Пятницын, но зато почти ко всей памяти Михаила Хаимовича Фридлянда (Михаила Ефимовича Кольцова) имел доступ. Как это происходило? Это было как распаковка пакетов информации: в голове возникло что-тот вроде синего поля с папками, ну да, скорее всего, мой мозг так подставил происходящее под поле Винды. В общем, на синем-синем фоне папки, мысленно щелкнул по одной — вывалился блок информационный.
И их вывалилось дох. много, в общем, так что мозги у меня были перегружены, это правда. И я понял, что мне всё-таки немного, но везёт. Мне нужно было привести свои мысли в порядок. И не только привести, но составить какой-то план, понять, что мне делать, как дальше жить, как выжить, в конце-то концов. И по поводу брата, тут всё ясно: со второй женой мы расстались, правда, не разводились, но нет, всё закончено. Первая была красавица и талантливая актриса, впрочем, очень яркая, настолько яркая, что жить с нею стало сложно. Две слишком яркие личности под одной крышей. А жаль. Верочку Юреневу Михаил любил, но как-то по-своему, если бы она еще могла простить его постоянные измены.
Вторая жена… он искал соратницу и боевого товарища. Нашёл на свою голову. В Лондоне. Нет, ничего такого. Почему-то в голове всплыли строки, из воспоминаний Корнея Чуковского
«Был у Кольцовых. Добрая Лизавета Николаевна и её кухарка Матрёна Никифоровна приняли во мне большое участие. Накормили, уложили на диване… Лизавета Николаевна очень некрасивая, дочь англичанки, с выдающимися зубами, худая, крепко любит своего «Майкла» — Мишу Кольцова — и устроила ему «уютное гнёздышко»: крохотная квартирка на Б. Дмитровке полна изящных вещей. Он в круглых очках, небольшого росту, ходит медленно, говорит степенно, много курит, но при всём этом производит впечатление ребёнка, который притворяется взрослым. В лице у него много молодого, да и молод он очень: ему лет 29, не больше. Между тем, у него выходят 4 тома его сочинений, о нём в «Academia» выходит книга, он редактор «Огонька», «Смехача», один из главных сотрудников «Правды», человек, близкий к Чичерину, сейчас исколесил с подложным паспортом всю Европу, человек бывалый, много видевший, но до странности скромный».
Но сей час я один. И это даже кстати, очень кстати. Но тут приперся брат Боря, точнее, Борис Ефимович Ефимов, художник от Бога, да еще и карикатурист, ему Господь вложил карандаш в руку в самом юном возрасте. И он им владеет намного лучше, чем чайником и заваркой. Потому как напиток у него получился — откровенная бурда, разве что сладкая. А вот с пирогами повезло намного больше. Зря это Боря на Раечку наговаривает. Она не только по клавишам пишущей машинки стучать умеет, пироги у нее тоже получились очень знатные, начинка самая вроде обычная: лук да яйцо, а вот вкус — пальчики облизать можно, не ей, конечно, ей пусть Боренька облизывает, а вот свои пальцы — это да.
— Миша, я понимаю, что ты проголодался, но пальцы облизывать, это всё-таки перебор! — не удержался младшенький.
— Боренька, передашь Раечке от меня гран мерси. Это чудовищно вкусно!
— Ты куда встаешь, чудила? — встрепенулся Боря.
— Туда… Помоги чуток, подстрахуй…
Я встал, пошатываясь, направился в туалет. Ванная комната встретила тем же казенным уютом и совмещенным санузлом. Но горячая вода была, центральное отопление плюс горячая вода — доме на Набережной уровень комфорта бял для своего времени заоблачный. Кое-как доплелся, меня шатало, но Боря поддерживал, так что добрался без происшествий: падений и стука головой об твердые предметы. Голова мне была нужна, в ней кипел такой котелок, мама не горюй! По жизни получалось, что я тащил брата за собой, был в нашем семейном дуэте главным, так было еще в самые молодые годы, да что там говорить, когда мы учились в реальном училище в Белостоке, моя идея была — издавать школьный журнал, а иллюстрации к нему были делом Бореньки, который и учиться пошёл по моим стопам, в одном, значит, училище. Потом я тащил его за собой — так Борис стал штатным карикатуристом «Правды», «Известий», «Чудака». Но сейчас именно он поддерживал меня, вот такие выверты судьбы.
