Когда я шел к морю, у меня было такое чувство, словно все деревья, цветы и города остаются позади, а впереди нет ничего.
Я вошел в воду и пошел вперед. Затем поплыл. Я заплыл далеко. В воде были разные типы. Несколько толстух, не умевших плавать, стояли по грудь в воде, шлепали руками и воображали, что никто ничего не понимает. Какая-то девушка лупила своего парня по голове резиновым крокодилом. Оба визжали. Им было невероятно весело.
Я поплавал и повернул к берегу. До чего хорошо, когда сзади тебя догоняют волны. Сначала волна ударяет в затылок, затем поднимает, как будто бы ты оказался на спине огромного зверя, и идет дальше. А сзади шумит новая волна.
Впереди кричали дети, играла музыка, и все так сияло и сверкало, что у меня стало чертовски хорошее настроение. Какая-то девушка с глазами Уллы Якобсон неслась мне навстречу, и я подмигнул ей. Она прыснула, а я пошел дальше и побежал к Рэзи.
ОНА СИДЕЛА НА ПЕСКЕ И УЛЫБАЛАСЬ. Я присел рядом.
— Который час? — спросила она.
— Четыре.
— Уже?
— Вот именно.
Она поднялась, и я опять залюбовался ею. Лениво потянувшись, она сказала:
— Мне пора к тете.
— Почему?
— Она просила.
— Обязательно?
— Да.
— А вечером? — спросил я.
— Вечером?
— Придешь?
— Куда?
— Все равно, куда.
— Но зачем?
— Просто так.
— А все-таки зачем? — повторила она.
— Мне так хочется.
— Правда? — Она вдруг улыбнулась совсем по-женски.
— Да, честное слово.
— Хорошо. А куда?
— Сюда же.
— Во сколько?
Я подумал.
— Ну, скажем, в половине восьмого.
Она кивнула, натянула через голову платье и собрала свои вещи. Мы пошли в город, и она снова свернула на ту же зеленую улицу, на которой жила ее тетя.
Я пошел к Энно.
ЭННО был в школе моим лучшим другом; теперь мы уже долгое время не виделись. Он принадлежит к богеме: учится в художественном институте и в то же время пишет рассказы и стихи. Он хороший парень, хотя наши мнения порою расходятся.
В школе он ужасно менялся. Неделю он мог быть очень аккуратным и тихим. А на следующей неделе он мог прийти в носках разного цвета или выкинуть что-нибудь такое, от чего волосы у учителей вставали дыбом. Но он был честью и гордостью нашей школы, и поэтому на многие его выходки смотрели сквозь пальцы.
Считалось, что он гордый. Я могу вам сказать, что это не так. В школе ведь про всех, кто хоть что-то делает, говорят, что он задается.
Пожалуй, Энно и помог мне понять, что такое на самом деле литература и искусство. Он таскал меня на концерты и по театрам. Да, Энно я обязан многим.
ОН ОТВОРИЛ МНЕ ДВЕРЬ, и я увидел, что он носит все ту же ярко-зеленую рубашку, что и в школьные годы. Это, конечно, была замечательная рубашка. При виде ее учителя всегда хмурились.
Рассказывают, что раз он был в Ленинграде. На нем была эта рубашка и шорты. Неожиданно его окружили несколько агрессивных старух и потребовали, чтобы подобное бесстыдство исчезло с улицы. На шум собралась куча народу.
Энно не растерялся и принялся лопотать на каком-то невероятном наречии с массой гортанных звуков. Бабы уставились на него, разинув рты, а Энно с важным видом продолжал свою тарабарщину. Под конец он стал хлопать женщин по плечу и повторять: «Мир, дружба, мир, дружба». Все пожимали ему руки и даже простили короткие штаны. Его отпустили как экстравагантного иностранца.
На такую штуку способен, конечно, один только Энно.
— Привет, — сказал я. Энно сделал широкий жест.
— Чувствуй себя как дома. Мои старики на три дня укатили в командировку.
— Ты совсем один?
— Совсем один.
Он не изменился. Только очки были теперь в черной роговой оправе. Честно говоря, у него был очень важный вид.
Мы прошли в комнату. Пол был завален набросками, они висели на стенах, а два даже были приколоты к потолку. Я думаю, что такой беспорядок был сделан нарочно. Так сказать, ради эффекта. Но в то же время это были дьявольски сильные рисунки.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Курсовую работу, — небрежно махнул рукой художник. — Иллюстрирую.
— Что?
— Да так, ничего особенного. Присаживайся. Я кое-что приготовлю.
Он вышел из комнаты. Я разглядывал валявшиеся на полу наброски. Особенно меня поразило одно лицо на фоне серого неба и болот. Я просто опешил от этого лица. Энно просунул голову в дверь и спросил:
— Слушай, ты хочешь помыться?
Конечно, я хотел. Я мылся в ванной. В это время мой друг достал полбутылки вина.
— Пей, пропащая душа, — сказал он. — «Тот, кто однажды добрался до ада, напрасно трепещет и просит пощады».
ИМЕННО ЭТУ СТРАННУЮ ФРАЗУ, половина которой заимствована, кажется, из «Травиаты», сказал он мне год назад.
Тогда я еще чувствовал боль от выбитого зуба. Три дня тому назад меня поколотили из-за Малле. Мы с Энно кончили одиннадцатый класс.
Айли не знала еще ничего. Иногда я — ужасный трус и боюсь кому-нибудь сказать плохое. Мы сидели у Энно на квартире в Тарту, с нами был еще один парень из нашего класса, который как бы заменял в нашей компании Ааво. Вскоре пришла Малле, и я познакомил ее с ребятами. Я боялся их оценки. Но, кажется, она им понравилась. С тех пор мы с Малле встречались у Энно, так как я боялся приглашать домой знакомых девушек.
Потом мы стояли на лестнице и смотрели, как дождь моет окна, это был первый настоящий дождь в ту весну. Энно демонстрировал нам, как талантливый литератор Нийманд произносит речь. Он был очень хорошим имитатором. В это время на лестнице послышались шаги. Энно жил на третьем этаже большого коммунального дома. Родители Энно уже были отозваны на работу в Пярну, и Энно жил один в квартире. Когда он закончил школу, квартиру отдали, и больше я никогда не приходил в тот дом на улице Тийги.
Услышав шаги, я поглядел вниз. Ах ты дьявол, я понял, что мне предстоит пережить самую мерзкую историю из всех прежних. По лестнице поднималась Айли. Глаза у нее были заплаканы. Она смотрела на меня так, что я вспомнил все дни, проведенные с нею.
Я как раз обнимал Малле, Айли, конечно, все увидела, но слишком поздно. Она была немного близорука и почти вплотную подошла к нам. Энно знал ее. Айли протянула ему руку, потом, в замешательстве, и третьему парню, которого она не знала. Следующей была Малле, Айли уже подняла руку, но тут все поняла.
— Вам, кажется, весело, — сказала она резко. Ей никто не ответил. В окно стучал дождь.
— Я, кажется, лишняя? — спросила она и, так как никто не сумел отреагировать, она постояла, повернулась и спустилась на одну ступеньку с лестницы. Мне стало не по себе. Айли сделала еще шаг, еще один, еще, еще, обернулась и бессмысленно повторила:
— Я, кажется, лишняя, да? Так я могу идти?
Никто не пошевелился, и Айли побежала вниз. Я слышал, как в глубине лестницы исчезает звук ее каблучков. Чешские туфли, тридцать пятый размер, подумал я и закричал ребятам:
— Догоните ее!
Я подумал, что может произойти что-то непоправимое.
Но ничего не произошло. Когда я вышел на улицу, ребята стояли на другой стороне и курили. Дождь все шел. Айли не было.
— Я свинья? — спросил я у Энно.
— Разумеется, — ответил он. Затем отбросил сигарету и сказал:
— Пошли наверх. У меня есть вино. Пей, пропащая душа, ибо тот, кто однажды добрался до ада, напрасно трепещет и просит пощады…
— Ладно, — сказал я.
Энно наполнил стаканы. Это было приятное сухое вино. Мы говорили о том, кто чем занимается и так далее. Думали, что вот и проходит молодость. Все девчонки, с которыми мы танцевали на школьных вечерах, обзавелись шляпками и проплывают мимо с таким гордым видом, что боишься и поздороваться. Уже через шесть месяцев после окончания школы некоторые одноклассницы шли навстречу с детскими колясками. Стражи морали, где были ваши глаза? Ребята смотрят на тебя: «Ну, как живешь? — А ты? А где этот? — Там-то и там. А тот? — В армии — ничего не поделаешь — ну да, так мы еще увидимся…» И такие странные метаморфозы случаются… Парень, который дважды разбивал окна в кабинете директора, выпил школьный спирт и курил на уроке, разгуливает в черном пальто с воротником шалью и лишь приподнимает опухшие веки, когда ты идешь ему навстречу. Наш староста уже успел развестись, а самый глупый парень нашего класса поступил в университет на юридический. Пихлак — инструктор городского комитета комсомола. О чем они думают, эти наши дорогие одноклассники и одноклассницы? О чем вы думали, когда мы были вместе? Не жалеете ли вы теперь, что мы так мало знали друг друга? О чем же вы все-таки думаете?