…Но вот в этих ли точно выражениях воплощались мысли Филиппа Васильевича, возникшие от чтения диссертаций Павлова и Афанасьева, или в других, про это биться об заклад не станем. Быть может, у Овсянникова, соответственно его сану, в голове звучали слова посуше, почопорней. А вот что чувства и мысли были в этот час именно такими, академик сам подтвердил нижеследующими фразами: «В представленных исследованиях… мы находим веские доказательства и опыты, которые нам говорят…» Или: «Оба автора нашли, что…» А еще: «Исследование нервных влияний на поджелудочную железу принадлежит к самым трудным…» И наконец: «Ввиду этих обстоятельств и интересных новых результатов… я бы полагал вполне справедливым удостоить их золотой медалью».

Чем и обрек своего любимца утешаться всего серебряной, на каковую его тогда же и представил.

Думаете, Павлов с Афанасьевым растаяли от присужденной награды? И от этого отзыва, меж строк которого и признание читается: «а я-то вас, коллеги мои молодые, прежде не ценил, как вы того заслуживаете», и виднеется протянутая учителева рука — он же все-таки их былой учитель, хоть и не главный!..

Много ль надо! Взять да на торжественном акте, получив желтенькую кругляшку величиной с империал, с червонец, либо еще прежде вручения, подойти, улыбнуться, подержаться за длань, поблагодарить, спросить — не считает ли патрон возможным представить работу Обществу естествоиспытателей, — ах как же, как же, будет украшением и заседания, и «Трудов», издаваемых Обществом. Все как в басенках, любимых Иваном Петровичем с детства, с житья у крестного, преосвященного Афанасия: забудем прошлое, уставим общий лад, а там Do ut des^[7], благосклонность станет покровительством — всего лишь маленькая сделка с самим собой, self-made man’ом — не думать о вчерашнем, не замечать сегодняшнего… Черта с два! Ни Иван Петрович, ни Михаил Иванович ту медаль с красивым Гением, несущим лавровый венок «ПРЕУСПЕВШЕМУ», вживе и в руках не держали. Совет университета присудил. Чеканили их не по одной — не на один раз. Шкатулка с запасом, где надлежало, хранилась в сейфе. Канцелярский порядок при новом ректоре Петре Григорьевиче Редкине, докторе прав, тайном советнике и многих орденов кавалере, тоже был исправный, и предписанное высочайшим указом поощрение занятий студентов наукою, чтоб у них не оставалось ни времени, ни мыслей для политики, — неукоснительным.

Да они-то на акт не явились за вручением.

И целый год не изволили обратиться к Филиппу Васильевичу с просьбой о докладе. А Общество-то и родилось и жило при университете, и коллеги Овсянникова по университетскому совету в нем тоже главные действующие лица. Они же, присуждая награды трем сочинениям, вышедшим из стен его кафедры, поздравляли первоприсутствующего нашей физиологии с выдающимся приращением научных сил, им выпестованных. Уж кто читал, кто листал, кто лишь от его авторитетных похвал пришел в изумление, не суть важно — ведь как разделились, голосуя! Двадцать пять — за золотую медаль, десять против — ибо не за одну, а за две золотых, чтоб и Афанасьеву — свою, и Павлову — свою. И натурально, после этого, то Карл Федорович Кесслер, председатель Общества, то Андрей Николаевич Бекетов, декан факультета: дескать, где это вы удачнейших своих питомцев прячете, почему их не слышно. Что ответить — в медики подались, и теперь их Грубер с кашей ест, бакенбардами утирается, знаете же Венцеля Леопольдовича?.. Но сколько можно ссылаться на Груберовы «обеды»? Словом, в январе 1876-го Филиппу Васильевичу пришлось открыть заседание зоологической секции Общества рефератом «серебряного» сочинения лаборанта Великого и студента Лебедева «Об отделении панкреатического сока», вернее — об участии или неучастии большого чревного нерва в побуждении секреции. А коли честнее — так о невозможности по результатам, полученным авторами, ответить на данный вопрос.

И на сей раз в зале очутились все тогдашние физиологи Медико-хирургической.

Приват-доцент Ворошилов, чопорный аккуратист, с осени назначенный временно на опустелую кафедру читать курс до конкурса, — Филипп Васильевич его поддерживал и на эту вакансию, разом на более надежное место в Казани. Подле Ворошилова — студент из вольных слушателей: он сейчас ассистентские обязанности при нем исполняет, незнакомый, в университете не учился.

Засим другой, весьма приятный конкурент на вакантную кафедру: приват-доцент князь Иван Романович Тарханов, как его называют на русский лад (по-настоящему-то он Рамазович и Тархан-Моуравов, — по слухам, это значит, что потомок какого-то знаменитого правителя). Вальяжный красавец. Как говорилось, кровь с молоком, глаза — маслины, вороная шевелюра волной. Ученик всех — Филиппа Васильевича, Ивана Михайловича, Ильи Фадеевича. И только что воротился в родные пенаты после трехлетней командировки — от Бернара, Шарко, Ранвье, Марея, Гольца, Гоппе и Реклингаузена — воистину из всех столиц Европы. А уж эрудит! Кажется, что нет такой физиологической статьи, какую бы не читал, не помнил, не цитировал наизусть.

Но ветеринарная кафедра особняком. Барственный, ироничный Устимович и — в военных полукафтанах, словно к бою, — вся его компания будущих докторов медицины: Чирьев, Афанасьев, Павлов.

…Сообщение, для вящей скромности, сделал Лебедев, и — скверно. Нервничал, говорил лишнее, сбивался из-за язвительных реплик — «удачнейшие питомцы» не щадили. Из-за этого с непривычной для себя быстротою поднялся Ворошилов. Похвалил идею, воздал руководителю, слегка посетовал, что опыты немногочисленны, выразил пожелания на будущее. Тут Павлов вскочил было, блеснул новенькими погонами, тряхнул бородищей, ожег синим взглядом — все угадалось — сейчас пойдет: замысел нелеп, исполнение дурно, без хорошего метода нечего соваться. Но его Афанасьев придержал. Пошептались, и он сел, улыбающийся, махнул рукой — дескать, победителям к лицу быть великодушными.

Филипп Васильевич с председательского места оборотился к ним: «Ну, а вы отчего, господа, не спешите? Будем рады в следующем заседании услышать наконец и ваше сообщение».

И 28 февраля услышали. Даже не одно — два! Извольте видеть, при продолжении работы у господ соавторов возникли расхождения. Часть результатов Павлов считает ненадежными и не заслуживающими обсуждения (целые опыты!). Но Афанасьев не согласен, строит из них выводы и намерен искать подтверждений таким-то и таким-то способом, — прелюбопытная дискуссия, в которой участия не мог принять никто помимо них. Филипп Васильевич слово им предоставил почти в самом начале — ради этого свой собственный доклад передвинул на седьмое место. И господи, каким прекрасным получилось это заседание — парадом физиологической науки!

Изысканные выкладки Владимира Николаевича Великого о ветвлении электрического тока в мозжечке. Опыты доктора Гиляревского — свидетельства отсутствия сосудодвигательных центров в больших полушариях. Очень своевременные — это ответ Гольцу и Лепину, оспаривающим сейчас уникальность сосудодвигательного центра продолговатого мозга, детища Филиппа Васильевича. И остальное недурственно. И публики человек шестьдесят — знали, что предстоит сегодня большая физиологическая сенсация. Врачей пришло немало.

Час настал — взошел сам на кафедру.

— Сообщение наше, совместное с господином Истоминым, — Филипп Васильевич поклонился своему соавтору, — посвящено исследованию образования мочевины в работающих мышцах. Нами произведено пятьдесят опытов на собаках с соответствующим числом анализов количества мочевины в крови, взятой до работы и после нее. Анализы выполнялись Валерианом Аркадьевичем, как известно, хорошо владеющим нужными методиками. Подробное изложение работы и относящиеся к ней таблицы будут помещены в бюллетене Императорской Академии наук.

Сделал паузу. Посмотрел в глаза коллегам: поняли, что работу считает завершенной? Поняли.

— Суть нашего труда такова. До сих пор на основании многочисленных исследований считалось, что мочевина количественно не увеличивается во время работы мышц. Тем более что при обычных исследованиях над целым организмом продукты распадения белков могли быть отнесены на счет то одного, то другого органа…