Беседа с Верещагиным

— Против магнитофона возражений нет?

— Нет.

— Спасибо. Скажите, пожалуйста, в чем именно заключалась преемственность между вашей работой и довоенными работами ленинградской группы Харитона — Лейпунского?

— Ни в чем.

— Но разве Лейпунский не…

— Ленинскую премию за синтез алмазов получили Верещагин, Рябинин и Галактионов. Они и синтезировали алмаз. Лейпунский к этому делу никакого отношения не имел.

— Но разве Лейпунский не…

— Ни нам, ни американцам его статья не была нужна. Она безнадежно устарела. И вообще так экстраполировать мог любой студент.

Неужели Уроборос? — мелькнуло у меня в голове.

Но дальнейшие раздумья по поводу циклического хода истории я отложил до более подходящего времени — машина ММГ 23–23 миновала станцию метро «Юго-Западная», и надо было срочно задавать очередной вопрос.

А вечером я позвонил Рябинину.

— Юрий Николаевич, как вы относитесь к мнению Леонида Федоровича, что статья Овсея Ильича в «Успехах» ни вам, ни американцам не пригодилась?

— Диаграмма Лейпунского есть диаграмма Лейпунского. Он сделал ее первым. И все узнали, каких параметров надо добиваться.

— Спасибо.

— И это все?

Первыми указанных Лейпунским параметров добились шведы. В 1953 году. Нейтралитет имеет свои преимущества.

Вторыми, через год, — американцы.

Несколько лет ни те, ни другие никаких конкретных цифр о фактических параметрах синтеза не публиковали. Только в 1961 году американцы сочли возможным кое-что рассекретить. Синтез они вели в расплаве железа (по Лейпунскому!). Давление у них было 48 000 атмосфер (по Лейпунскому!).

Совпадение было таким же точным, как координаты планеты Нептун, вычисленные Леверье и Адамсом, как атомные веса галлия, скандия, германия, вычисленные Менделеевым.

Жаль, конечно, что Овсею Ильичу не довелось самолично реализовать открытые им возможности получить искусственные алмазы. Точно так же, как жаль, что галлий, скандий, германий и многие другие предсказанные и описанные во всех подробностях Менделеевым элементы открыл не он, а другие исследователи. Кстати, немногие знают, что одно время Менделеев собирался заняться их розыском. Он даже выписал кое-какие реактивы — однако дальше этого дело не двинулось.

Весьма вероятно, что причина тут более существенная, чем обстоятельства внешнего порядка. Нет слов, Овсея Ильича отвлекли от алмазов события чрезвычайные и от него нимало не зависящие. Но все же — вот ведь и Нептун открыли не Леверье с Адамсом, и компанию экаэлементов открыл не Менделеев. Может быть, лозунг «Предложил и давай!», с которым мы нередко обращаемся к первооткрывателям в разных областях жизни, не так уж и правомерен?

Менделеев предсказал не только многие свойства никому тогда не ведомого экабора — галлия, но также и способ, которым тот будет открыт. Спектральный анализ. Однако сам Дмитрий Иванович специалистом в этой новой тогда технике исследований не был. Лучшими в Европе спектроскопистами считались в те годы англичанин Крукс и француз Лекок де Буабодран. Буабодран и открыл галлий, а впоследствии еще два элемента — самарий с диспрозием. Искусный в спектральном анализе Крукс тоже открыл один новый элемент — таллий. А великий Менделеев чести открытия хоть одного какого-нибудь элемента так и не удостоился. Не его это была епархия.

Вот и Овсей Ильич Лейпунский — он подробно указал условия, в которых алмаз можно вырастить проще всего. Важнейшим из этих условий было высокое, очень высокое давление, в те времена не достигнутое еще ни в одной советской лаборатории. Но специалистом по высоким давлениям Лейпунский не был.

Тут нужны были свои Буабодраны и Круксы.

Беседа с Верещагиным. Продолжение

— Но может быть, и ваши и их работы были вызваны одними причинами? Надо было овладеть химическими реакциями под давлением?

— Нет. Высоким давлением я начал заниматься задолго до ленинградцев. И с другими целями. Еще в тридцатом году, в Харькове…

Опять Харьков?

Каразин, Хрущов, теперь Верещагин. Интересно!

Беседа с Верещагиным. Продолжение

— Я не химик. Я физик. Я окончил Одесский университет, потом поступил в аспирантуру в УФТИ.

— Первая ваша работа?

— Первая пошла насмарку. Я ее почти полностью сделал и вдруг в немецком журнале прочел статью с теми же экспериментами. Начал все сначала. У Шубникова.

— Кристаллографа? Так вот откуда ваш интерес к выращиванию кристаллов!

— Все не так. Наш знаменитый кристаллограф Алексей Васильевич Шубников никогда в УФТИ не работал. Там работал его брат Лев Васильевич. И никакого интереса к кристаллам у меня не было. Меня интересовали высоконапорные струи.

— А что в них интересного?

— Жидкое ведет себя, как твердое, а твердое ведет себя, как жидкое. Наши работы по струям привели к возникновению новой области техники — жидкостной, а затем и газовой экструзии металлов. Недавно я был на конференции в Лондоне. Не люблю говорить про себя, но там мои работы фигурировали во всех докладах как основополагающие. Это приятно, обычно советские достижения замалчиваются, а тут замалчивать невозможно — это наше открытие.

— Экструзией можно делать проволоку?

— Да, да, и проволоку.

— Быстро?

— Вместо многократного волочения вы просто выстреливаете проволокой!

— А как вы попали из Харькова в Москву?

— О моих работах по высокому давлению узнал Николай Дмитриевич Зелинский, вызвал меня, попросил сделать доклад о моих работах в УФТИ и вообще о положении с высоким давлением. Я сделал доклад, вернулся в Харьков, а через некоторое время пришло распоряжение за подписью президента Академии Владимира Леонтьевича Комарова — мне дают лабораторию в Москве.

— В ИОХе?

— Да, да, у Зелинского. Это был крупный, благородный, с широкими взглядами человек, мы с ним хорошо работали, могу сказать — дружили, много беседовали, у нас есть совместные труды по проведению различных химических реакций, полимеризации и других, с применением высокого давления…

— Как раз в это время и в Химфизике Харитон с Лейпунским…

— С Николаем Дмитриевичем работать было очень интересно.

— Почему же тогда вы ушли из Института органической химии?

— Так сложилось. Николай Дмитриевич умер. Но главное — это химический институт, а я физик, меня интересовали проблемы физические. И нашей физике, отделению технической физики, нужно было высокое давление…

— Арцимовичу?

— Можно сказать и так…

— Неужели для термояда?

— Когда приступали к работам по управляемому термоядерному синтезу, никто еще не мог знать, какие пути открыты природой, а какие закрыты. В общем, отделению технической физики, которым руководил Арцимович, нужна была своя лаборатория физики высоких давлений. Поэтому мою лабораторию выделили из ИОХа и передали в другое отделение. Это было правильное решение. Тем более что ИОХ ничего не потерял — мне сделали дубликат всего оборудования.

— А что вы делали во время войны?

— В октябре сорок первого ИОХ эвакуировали в Казань, и мою лабораторию тоже, а я остался в Москве. В Академии создали группу, решавшую военные задачи, семьи у меня тогда не было, и меня ничто не сдерживало. Мы работали вместе с Юлием Борисовичем Харитоном. Интересные, но, конечно, опасные задачи — расшифровка немецких взрывчатых устройств. Не знаешь, что с тобой через секунду будет. Уходили на работу — всегда оставляли записку, на случай, если не вернешься. Работали сутками. Помню, одна работа была такая: в блокадном Ленинграде точили зенитные снаряды, рабочие еле живые, мороз, голод, — одну партию сделали с утолщенными стенками, большего диаметра, и в целом секторе обороны у зенитных орудий раздуло стволы. Перебросить туда новые пушки было крайне сложно. И даже невозможно. Нас запросили — можно из раздутых пушек стрелять или нельзя? Считали целую ночь — получилось, стволы выдержат. Доложили: можно стрелять.