Конечно, было бы замечательно, если бы каждый человек, в чем-то продвинувший цивилизацию вперед, оказывался прогрессивным и во всех других отношениях. Но такое, к сожалению, встречается несколько реже, чем хотелось бы.

Активный общественный деятель в недолгую либеральную эпоху первых годов XIX века (к этому времени как раз и относятся его труды на поприще народного просвещения), Каразин затем попадает в опалу и практически всю дальнейшую жизнь (а умер он уже в сороковых годах) проводит под гласным надзором полиции в своем родовом имении близ Харькова. Там он становится естествоиспытателем.

К великому сожалению, основатель Харьковского университета сам университетов не кончал, настоящей научной школы у него не было. Это сказалось не только в крайней тематической разбросанности его наблюдений и опытов. В научных сочинениях Каразина, как правило, отсутствуют те конкретные подробности, без знания которых невозможно повторить проделанные им эксперименты.

Такова и статья Василия Назаровича, именованная по-старинному выразительно — «О сжении угля с расчетом» — и содержащая поразительное сообщение. «Случилось мне добыть, — пишет Каразин, — чрезвычайно твердое вещество в кристаллах, которое профессор химии Сухомлинов почел подходящим ближе к алмазу. Я имею о сем собственноручную записку, представленную им г-ну попечителю Е. В. К., которого я просил об испытании сего вещества в лаборатории Харьковского императорского университета. Это было в генваре или феврале 1823 года».

Ни этих кристаллов, ни этой записки до нашего времени не дошло. Известно лишь со слов Каразина, что исходным веществом в его опытах служил «пирогонон» — смолистый остаток сухой перегонки дерева. И что пирогонон этот подвергался «особливо долговременному действию постепенно усиливаемого огня, который напоследок был доведен до белого каления».

Зачем понадобилось Василию Назаровичу калить пирогонон, бог весть. Скорее всего, он подвергал испытанию огнем все, что оставалось после сухой перегонки. Однако не исключено, что этот опыт не был голой эмпирикой, что имелись у экспериментатора к его проведению существенные основания. Есть же в сочинении Каразина и такая фраза: «Малейшее изменение в соразмерности рождает уже иное тело, отличное для наших чувств, чему разительным примером могут служить чистый уголь и угль». Так не пытался ли Василий Назарович, доводя до белого каления свой «пирогонон», тем самым произвести в угле то самое «малейшее изменение в соразмерности», какое превратило бы его в «чистый уголь» — то есть алмаз?

А еще дошло до нас каразинское определение материальной сущности алмаза — скорее, впрочем, поэтическое, нежели научное: «оруденелый свет солнечный».

Более всего, пожалуй, любопытны в этом деле два обстоятельства.

Одно заключается в том, что до 1823 года ни в одной стране мира не было предпринято ни одной попытки сотворения алмаза, хотя с момента окончательного доказательства англичанином Хемфри Дэви вещественного тождества угля и алмаза прошло уже девять лет. Так что Каразин был первым не только в России. Он вообще был первым.

Второе любопытное обстоятельство, так сказать, географическое. Разумеется, случайности бывают всякие, а все же интересно, что и вторым на Руси алмазотворцем тоже был харьковчанин.

Если о причинах, приведших к алмазотворению Василия Назаровича Каразина, можно все же только гадать, то жизненный путь Константина Дмитриевича Хрущова вел его к алмазам с неумолимой очевидностью.

Дело в том, что почерпнутых в путешествиях наблюдений хватило ему ненадолго, да и описательный характер тогдашней геологической науки полностью удовлетворить его деятельную натуру никак не мог. И он ринулся в эксперименты.

Еще в бытность свою в Лейпциге он вознамерился получить искусственный горный хрусталь. На выращивание прозрачных кристалликов кварца ушли месяцы, но своего Константин Дмитриевич добился. Хрусталики росли в нагретом до 250 градусов растворе кремнезема.

Потом ему удалось сварить слюду. Тут жару понадобилось побольше, вместо толстостенной стеклянной груши пришлось раздобыть платиновый тигелек.

Потом он вознамерился изготовить циркон. В средние века золотистые и прозрачные экземпляры этого минерала именовались гиацинтами. Привозили их в Европу с острова Цейлон персидские купцы. По-персидски «золотистый» — царгун, отсюда недалеко и до циркона.

Чтобы изготовить циркон, Константин Дмитриевич сконструировал своего рода матрешку: в сосуд со стальными стенками вставил другой сосуд — из жаростойкой платины. Внутренний сосуд заполнил нужными реактивами, наружный завинтил массивной пробкой. Газы, которые образовывались при реакции между загруженными в матрешку веществами, должны были создавать в ее животе повышенное давление, ускорявшее кристаллизацию.

Расчет оправдался — на свет божий явился циркон.

Трудно сказать, синтезом какого минерала занялся бы Хрущов после того, как он получил рукотворный гиацинт. Но тут как раз подоспело сенсационное открытие Лачинова с Ерофеевым.

«На основании находок в метеорите можно было прийти к мысли, что под сильным давлением углерод может выделяться из раствора в металле в виде алмаза» — это слова самого Константина Дмитриевича. В такой корректной форме он счел возможным оповестить коллег о мысли, которая вдохновила его на новый синтез.

Между прочим, дело не представлялось ему чрезмерно трудным. Напротив — до той поры он готовил свои блюда из двух, трех, а то и десятка ингредиентов. А тут один-единственный. Углерод. Бери подходящий металл, растворяй в нем кокс либо сажу, наливай в платиновый сосуд, тот в свою очередь засовывай в стальной, завинчивай пробку, и… Стоп! Так ничего не получится. Нужно еще сильное давление. Откуда же оно возьмется в матрешке, в которой нет ничего, кроме металла и углерода? Добавить какой-нибудь сильно расширяющийся состав? Но какой?

Что-то получалось сложновато…

Про знаменитого английского физика Поля Дирака рассказывают такую историю.

Однажды он читал лекцию в Москве, в Политехническом музее. Народу было полно, сидели на ступеньках. Слушали, не дыша.

Но когда великий человек произнес: «А theory has got to be beautiful?» — в зале раздался выкрик: «What is beautiful?»

Дирак сердито посмотрел на задавшего вопрос и очень резко сказал: «I am not going to tell you that. If you don’t know it yourself there’s nothing. I can tell you». («Теория должна быть прекрасной». — «А что такое — прекрасное?» — «Я отказываюсь отвечать. Если вы сами не знаете, что такое прекрасное, мне не о чем с вами говорить».).

Константин Дмитриевич придумал прекрасный опыт.

Он решил взять металл, который сам собой превратился бы в матрешку с возрастающим давлением внутри. Достаточно расплавить такой металл, насытить его углеродом, чтоб на нем образовалась твердая корка, которая принялась бы сдавливать еще не застывшее содержимое. Как если бы в курином яйце затвердевающий белок давил на жидкий желток.

Чтобы все это получилось, металл должен был обладать одним не совсем обычным свойством — в твердом состоянии он должен занимать больший объем, чем в жидком. Как всем известный лед.

Лучше всего насыщается углеродом железо. Но оно плавится при температуре не менее 1500 градусов. Не очень-то удобно для лаборатории. И Хрущов решил вместо железа взять более легкоплавкое серебро.

Только одна ли научная логика предопределила выбор? Уж очень это красиво звучит: алмаз в серебре!

На самом деле все выглядело конечно же не столь красиво, сколь оно могло представляться воображению.

По наружному своему виду слиток, полученный в конце опыта, нимало не разнился от слитка, взятого в начале опыта. И только после того, как Хрущов растворил его в царской водке, на дне колбы обнаружились невзрачные осколки.

Но что факт, то факт — осколки эти играли на солнце алмазной радугой, царапали не только стекло, но даже и корунд. И — что самое убедительное для химика — почти нацело сгорали. И пробулькивающий через известковую воду газ превращал ее в густо-белое известковое молоко. Ничто, кроме углекислого газа, на такую штуку способно не было.