Только деревня Сосвятское и в эти благословенные минуты на вечерней заре остается равнодушно-молчаливой. Не мычат коровы. Не слышно детских голосов на улице. Не пронесется на велосипеде лихой школяр, вырвавшийся на все лето к бабушке.

Нет в деревне ни коров, ни велосипедов, ни детей. Две-три старушки выходят перед сном из домов, молча садятся на скамеечки каждая под своими окнами и, бросив руки на колени, сидят задумчиво, как изваяния, перескакивая мыслями из настоящего в прошлое и опять к настоящему. Повздыхают над уже привычным безлюдьем и чуть улыбнутся, услышав от реки веселые молодые голоса. Хорошо, хоть «научники» рядом, иной раз можно перекинуться словом-другим со свежим человеком, поговорить о жизни, которая слишком уж поспешно убежала из деревни в разные тверские и прочие города.

В окнах лабораторного корпуса зажигается свет. Кому-то не терпится посидеть над записями в дневнике, с ходу обработать дневные материалы, настроить микроскоп или полистать гербарные листы, определяя свежие растения, сорванные в глухом уголке леса.

Вомперский и Соловьев сидят на крыльце и обсуждают, что заказать в Москве; завтра в столицу пойдет машина. Над крыльцом, в освещенном окне, видна склонившаяся над столом лохматая голова Толи Глухова. Он пишет стихи…

Вечер закрывает лесную даль. Над Велесой, над Западной Двиной — бескрайняя тишина. Влажный ветер наносит от реки пряный запах медуницы, белым кружевом оттенившей небольшое озерко по ту сторону Велесы. Гаснет розоватое небо. Землю накрывает короткая темная ночь. И, как часто бывает на Западно-Двинской низине, под покровом темноты откуда-то приходит серая пелена облаков. Или рождается над лесами, где погода переменчива, как настроение ребенка. Перед самым рассветом капли дождя уже постукивают по железной крыше, сперва редко, вроде нехотя, потом чаще, настойчивей. И вот уже нудный мелкий дождь зашепелявил по листве, по крышам. Ненастье. Мир становится сырым и тоскливым.

В субботу утром все, конечно, проспали. Завтракали по этой причине на скорую руку и уходили в лес неузнаваемые — в брезентовых плащах с капюшонами и в блестящих от воды сапогах. Разбрызгивая колесами лужи, умчался в далекую Москву газик. К девяти часам все затихло во дворе стационара, лишь дежурная Марина Смагина, гремя ведрами, пошла по воду, как ходили до нее бесчисленные поколения девушек из русских деревень, размахивая бадейками на расписных коромыслах. В стационаре имелись рублевые кастрюли и тысячерублевые приборы, но коромысла среди инвентаря не числилось. Нашлось бы — взяла. С ним куда как удобней!

С работы в этот день вернулись несколько раньше обычного. И все — с березовыми вениками под мышкой. На кухне запахло тушеными грибами. Хозяйственная суета наметилась в помещениях. Вытирали пыль, меняли белье, мыли полы. Как и положено в порядочных домах.

Аспирант Анатолий Иванов захлопотал возле бани: подносил наколотые березовые поленья, готовил воду. И когда над крышей свежерубленого чистенького субботнего заведения заструился горячий воздух, он пригласил гостей.

В предбаннике пахло распаренным деревом и вениками. В парилке тренькали сухие раскаленные валуны. У входа висела затейливо исписанная фанерка. И текст, который мы приводим дословно:

«Трактат о единственно верном и надежном порядке топки бани, проверенном на горьком опыте первого поколения наших сотрудников.

Топи, закрыв парильное отделение, до 95–100°, в расчете на среднестатистического ленивого парильщика.

Выгреби колосники из-за трубы тонкой кочергой, ибо, оставив угольки, ты можешь не оставить миру многих ученых умов.

Ударь в рынду! Разнеси радостную весть о начале субботнего священнодействия!»

Часам к одиннадцати вечера, розовые после бани, сотрудники сидели за одним столом и чаевали, утираясь полотенцами. Под тем самым плакатиком о вреде мясоедства…

В научном стационаре «Сосвятское» жили, работали и шутили, как могут шутить люди, чье будущее — это беспредельное «завтра».

В ноябре 1980 года научная общественность страны отмечала столетие со дня рождения выдающегося нашего биолога Владимира Николаевича Сукачева.

К новому Дому художников в Москве от близкой станции метро «Октябрьская», от троллейбуса и от остановки быстрых такси в утренние часы тянулось много людей. Среди них и пожилые, видимо соратники самого юбиляра, и молодые, это уже второе и третье поколения ученых и студентов, продолжающих дело Сукачева.

Угловой зал, с высоким полукружьем амфитеатра, заполнился. На открытой сцене, где в глубине стоял черный рояль, а ближе к рампе длинный стол с букетами осенних астр, появились и сели известные ученые нашей страны. Зал понемногу утихал, разговоры обрывались.

Юбилейное заседание открыл вице-президент Академии наук СССР академик Юрий Анатольевич Овчинников. Не повышая голоса, по-домашнему просто он сказал:

— Мы чествуем сегодня известного русского и советского ученого Владимира Николаевича Сукачева. Человек разносторонних и глубоких познаний, Сукачев является одним из создателей биогеноценологии. Эта наука все более глубоко и все более точно изучает живую, вечноменяющуюся жизнь нашей планеты. Не будем перечислять заслуги Владимира Николаевича в этой области и в обществе. Попробуем вспомнить о юбиляре как о человеке, восстановим в памяти его образ, его человеческое обаяние. И для начала послушаем музыку, которую любил глубокочтимый юбиляр. У нас с вами есть редкая возможность в рабочее время послушать хорошую музыку, любимые Владимиром Николаевичем этюды Скрябина и Рахманинова.

На сцену прошел пианист, открыл рояль…

Музыка вырастала из первых тихих аккордов, она набирала силу, как набирает ее растущий человек, и вот уже заполнила высокий зал. Все сиюминутное перед натиском ее отошло в сторону, на лицах слушателей возникла глубокая задумчивость, та грустная и добрая отрешенность, которая рождается в минуты совершенного звучания нот великих композиторов. Прошло, наверное, минут двадцать, умолкли последние звуки, но в зале никто не шелохнулся. Пианист тихо вышел. Из глубины сцены на своих соратников и учеников со стариковской всеведущей улыбкой с большого портрета смотрел Сукачев.

И Овчинников, поднявшись, обернулся к портрету, улыбнулся и сказал уже в тихий зал:

— Теперь послушаем самого Владимира Николаевича. У нас есть запись одного из последних его выступлений.

В невидных динамиках раздался шорох и сквозь шорох прорезался глуховатый стариковский голос, просто и убедительно стал рассказывать о том главном, что заложено в широком понятии биоценозов, среды обитания, в живом, сложнейшем образовании на нашей планете.

Все это не совсем обычное — по ходу действия и выступлениям — заседание казалось одновременно и рабочим, и камерно-семейным. С трибуны рассказывали, как развивалась новая наука с того последнего, 1967 года, когда скончался Сукачев, за два года до кончины получивший наконец полное признание — Золотую медаль Героя Социалистического Труда; как продвинулась разработанная им, с помощью В. И. Вернадского, биоценология. И тут же мы слушали воспоминания о самом юбиляре, о его постоянном стремлении выйти из стен академических институтов под открытое небо, чтобы изучать явления природы в их естественном совершенствовании, а равно и среди того нового, что называется ныне антропогенным давлением на природу и связано с развитием и нуждами НТР…

Академик Академии наук СССР Меркурий Сергеевич Гиляров, председатель научного совета Академии по биогеноценологии, сделал сообщение об успехах науки за тринадцать лет после кончины Сукачева. Пожалуй, ни одна из намеченных тогда проблем не осталась без развития. А кадры в этой области знаний заметно выросли и количественно, и по глубине научных разработок.

Тихим голосом, но внятно профессор МГУ Тихон Александрович Работнов рассказал собравшимся об открытиях в области геоботаники и о связях этой сферы знаний с работами почвоведов и экологов — прежде всего силами постоянно действующих экспедиций, куда все более часто входят и крупные ученые.