Христиан Гюйгенс, кто «первый из смертных точно измерил время» — он «нашел новый, неизвестный до тех пор способ подвешивания маятников» («Три мемуара по механике»), — писал: «Выдающийся успех изобретения привел к тому, что обычно происходит и что я предвидел: теперь несколько лиц желают быть изобретателями или же претендуют на эту же честь не для себя, но все-таки лучше для одного из своих соотечественников, чем для меня».

До чего узнаваемо! А ведь он еще и предвидел!

Попытки присвоить себе или хотя бы опорочить чужое авторство отвечают древним стойким и глубинным свойствам человеческой натуры, если они свежи повсеместно и по сей день. Видимо, снисходя к этой непреодолимой слабости, на протяжении веков, в течение которых многое изменилось в уголовных кодексах, вымогательство и хищения и опорочивание авторских прав наказуются столь мягко, осторожно и редко.

«Академики, профессора нам не указ». Первое движение производственника, когда заходит речь о новшестве, самозащитное. Оно и должно быть таким согласно важной функции производства — работать как часы. Кроме того, у него традиционная, как отношения пешеходов с водителями, стойка против «белых воротничков», словами определяемая — «не учи ученого».

«Мы еще сами посмотрим, что это за „новая техника“. Тоже не первый день работаем».

Если все принимать, что предлагают, не прогресс будет, а наоборот, застой, потому что даже и хорошего предлагают больше, чем возможно переварить. А еще надо знать, хорошо ли предлагаемое. Легкие отбойные молотки… Они там, в своих кабинетах, знают ли, что за работа шахтерская? Знают ли, что молоток и стукнут, и выронят, и швырнут уставши? Ах вот что, аккуратность требуется… Ну тогда конечно… Но только надо бы учитывать, не с зубоврачебной машиной дело имеем, породу, уголь, камни долбят грубой силой, тяжестью, налегают что есть мочи — вот какая это работа. В руках должен быть инструмент, чувствуемый ощутительно. Да что толку препираться. Вот потомственный шахтер, бригадир лучшей бригады забойщиков, Герой Социалистического Труда. Ему работать, его и спросим. Возьми, Михайло Михайлович, наш серийный, а потом их, московский, экспериментальный, сопоставь, дай оценку.

Как комиссии, которых было достаточно, с представителями всех заинтересованных сторон и напутствуемые не миндальничать, так и Михайло Михайлович, потомственный горняк, дали ответ уклончивый. С одной стороны, хорош новый, слов нет, — легок, а бьет как надо. А с другой — старый тоже имеет плюс — крепче он, надежнее. Такую экспертизу можно было при желании подытожить в смысле «овчинка выделки не стоит».

Той порой науке было предписание «идти в народ». Ряд институтов снялся с насиженных столичных мест и очутился ближе к производству. Аккомпанементом этому движению были высказывания по поводу незнания жизни, отрыва от запросов ее, академичности академических институтов. Печать с присущей ей готовностью и оперативностью подхватила злобу дня, заострила, придала ей размах и силу. Как и обычно бывает в пылу массовых действий, несправедливый обидчик, выступавший в духе времени, нес меньшую ответственность за перегибы, искажения, передержки, чем несправедливо обвиняемый, если он оказывался не отвечающим вышеуказанному духу. Короче говоря, по Александрову, институту, где он трудился, печать пальнула из нескольких стволов.

Не вовсе безосновательной была пальба, но цель оказалась смещенной. Идея молотка была безупречной и перспективной, а вот конструкция упреков заслуживала.

Сибиряки, собаку съевшие на изготовлении пневматических отбойных молотков, вначале стали грудью — «нет!».

«Пока я, — говорил от лица коллектива директор завода, — выпускаю, пока я отвечаю за качество, эти пластмассовые игрушки на шахту поставляться не будут. Мы выпускали и будем выпускать настоящие молотки».

Старые министерские работники испытывали невольную симпатию к старым испытанным временем молоткам. Но открыто взять их сторону мешали ультиматумы со стороны служб охраны труда. Уровень вибрации серийных молотков велик, вот вам последние сроки, не снизите — запретим инструмент. Под угрозу ставилась одна из самых жизненно важных отраслей народного хозяйства.

Прошло лет десять, а может, и меньше. Новый, облегченный отбойный молоток пошел в серию. Была решена огромная, социальной значимости задача — ликвидирован главный источник вибрационной болезни на шахтах.

«Да, но что осталось от молотка, предложенного Институтом горного дела? Вы сами, Евгений Всеволодович, подписали акт о ста восьмидесяти изменениях, сделанных заводскими конструкторами, не так ли? А во всем инструменте двадцать деталей. Что же могло остаться от прежней конструкции? Ничего».

Так говорили в министерстве, на заводе, в отделе охраны труда. И это была правда.

«Вы на ударнике сделали галтель радиусом два миллиметра. Знаете, нам гораздо удобнее будет на заводе, если мы поставим те же самые размеры, только радиусом пять миллиметров, не против?» — «Пожалуйста, это в принципе ничего не меняет». — «Ну хорошо, записываем, — изменяется галтель. Теперь, вы вот здесь фаску не поставили, и, знаете, если одевать, будет цеплять». — «Правильно, совершенно правильно, обязательно нужно». — «Значит, делаем. Теперь: вы хотите на футерке сделать резьбу длиной двенадцать миллиметров. Мы всегда делали восемнадцать».

Все это была правда. Действительно, заводские работники по согласованию с институтом внесли в конструкцию множество изменений. За Александровым, однако, оставалась одна «частность», без которой все сто восемьдесят изменений были бы бессмысленны и ничего ровным счетом не дали, а именно — невероятная идея облегчить ударник. Он будет не тридцать восемь, а тридцать два квадратных миллиметра сечением, то есть по площади почти в полтора раза (один и четыре десятых) меньше, весил тысячу граммов, а сейчас весит четыреста, в два с половиной раза легче. То и другое дает совокупно снижение вибрации в шесть раз! На эту «частность» Александров только и заявлял свои авторские права, больше ни на что.

Поэтому правда была и в словах Александрова, которому пытались указать его место, а он через головы конструкторов и пренебрежительно к их участию заметил:

«В том-то и вся прелесть, что молоток остался точно таким, каков был нами задуман».

Так ли уж это редко, что прямо противоположные точки зрения оказываются обе правильными?

Александров не подал заявки на изобретение. Работу над молотком просто вычеркнул из своей творческой биографии. Но на сердце его она оставила два рубца.

У него свое понимание честной игры.

Однажды в присутствии министра обсуждались возможные перспективы новой, много обещавшей работы, которую на всех парах разворачивала лаборатория Е. В. Александрова.

«А сколько у тебя надежды на успех?» — спросил Борис Федорович Братченко.

«Сорок процентов», — сказал Александров, потому что вопрос был неожиданный, а отвечать надо конкретно и быстро.

«Ну что ж, это не мало, — неуверенно сказал министр и, подумав немного, спросил: — Слушай, Евгений Александрович, — среди своих министр „для краткости“ так его звал, — а вот как же ко мне люди приходят и говорят: Борис Федорович, мы вам гарантируем, что делаем новую машину и через два года ты будешь иметь в пять раз больше производительность на этих работах».

«Жулики».

«Что?»

«Жулики».

«Кто жулики?»

«Кто вам это говорит».

«Интересно. Почему жулики?»

«Потому что никакой гений не имеет права сказать вам „сто процентов“, пока он не испытал в натуре».

«Интересно, интересно… Слушай, а вот может быть так, что обещал и сделал? Бывает так в жизни?»

«Жулик».

«Как, опять жулик?»

«Опять жулик».

«Почему?»

«Потому что знал, что или в авиации, или в судостроении, или в автомобилестроении есть такая задача, решена. А вы в угольной промышленности ее не знаете. Он вам гарантирует и делает».

Кивнув в сторону Александрова головой, министр заметил директору института: «Ему можно верить. Никто так не говорит. Сорок процентов. Ну что ж, это не мало».