Надо признаться: в черновом варианте нашей тетради было записано: «Неведомо откуда он родом, где учился до Земледельческой». А между тем в 1970 году А. И. Кузнецов, знаток истории Сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева (бывшей Петровской), разыскал газетную публикацию в «Северных известиях» и архивное «свидетельство о бедности».

Оказывается, Иван Иванов происходил из неимущих мещан Ковенской губернии; учился в кейданской гимназии; в 1865-м поступил в Петербургский университет, но вскоре сменил набережную Васильевского острова на кущи Петровско-Разумовского, где только что открылась — и весьма торжественно — Земледельческая и Лесная академия.

Мы попытались подняться вверх по течению биографии Иванова, но тотчас сели на мель: ни в архивах Каунаса (бывш. Ковно), ни в архиве Вильнюса не сохранилось фонда кейданской гимназии. Хорошо… То есть, конечно, нехорошо, однако делать нечего, и мы обратились к библиографическим редкостям. Нет, не в надежде обнаружить что-либо об Иване Иванове — в надежде свести хоть некоторое знакомство с родными ему Кейданами.

В громадных фондах Ленинской библиотеки есть губернские «Памятные книги». Одну из них никто не тронул за сто с лишком лет; другую исчеркал чей-то карандаш. Первое говорит о том, что нет типографского издания, которое когда-нибудь да не понадобилось бы; второе — о том, что иного читателя не жаль поколотить.

Итак, местечко Кейданы: 47 верст от губернского города; пять тысяч жителей; сплавная речка Невяж, приток Немана; «заводы тонкорунных овец особенно замечательны в имении м. Кейданы графа Мариана Станиславовича Чапского». Сей же Мариан опекал и кейданскую гимназию.

Оттуда, из Кейдан, Иван Иванов, как уже сказано, подался в Петербург, а год спустя переметнулся в Москву. Год спустя… Но что было в тот год с Иваном Ивановым? Ни один источник, ни один комментатор, ни один исследователь нечаевщины ответа не дали.

Повторяем, нам важно все, до крохи, относящееся к этому молодому человеку. Случалось услышать: бросьте тратить время на мелочные разыскания; ну, не Иван Иванов, так другой или третий очутился бы на свою погибель в полутемном гроте Петровского леса: какая разница?

Оно и верно, но есть же, есть душевная потребность обозначить не только типическое в типичных обстоятельствах, а и вглядеться, сострадая, в лик конкретный, этот, как говаривал Гегель. И есть нравственная потребность воспротивиться тому, что убийца застит свою жертву. А ведь именно так и бывает чаще всего. Нет, не убиваешь время, собирая все, до крохи, относящееся к убитому; напротив, посильно сокращаешь, укорачиваешь жестокую несправедливость глухого забвения.

Вот почему мы и последовали за Иваном Ивановым в Петербург. Обратились, понятно, не в ректорат университета на Васильевском острове, а в Ленинградский исторический архив, что на Псковской улице.

Поколения студентов «отложились» (архивистский термин) в 14-м фонде — блеклые следы ракушек на меловых пластах. Надо напрячь слух, чтобы расслышать молодые диспуты и хоровое пение «Гаудеамус»^[28], вздохи влюбленных и стук пивных кружек, брань квартирных хозяек и сопенье жандармов, производящих обыск.

Три архивных дела содержат сведения о молодом человеке из литовского местечка. Указано: «Собственного состояния никакого не имеет», «воспитывается на счет шурина»… Об это и спотыкаешься: наш Иван был женат? Полноте, какая женитьба, коли в кармане вошь на аркане! Очевидно, ошибка, описка. Может быть, подпоручик П. А. Мазурин, благодетель Ивана Иванова, приходился ему не шурином, а зятем, мужем сестры? Так-то, пожалуй, вернее. Как бы ни было, согласимся: подпоручик — добрый малый.

Из тех же документов явствует: зимой и весной 1865 года вольнослушатель Иван Иванов посещал лекции приват-доцента О. Ф. Миллера по истории «русской народной литературы», а после летних вакатов был зачислен студентом математического факультета. Приват-доцент Миллер отнюдь не считался звездою; важнее другое — фольклор, народное влекло Ивана Иванова. А факультет математический он избрал, очевидно, покоряясь распространенно-демократической тяге к точным наукам.

Однако на горних высях чистой математики продержался Иван Иванов лишь два с половиной месяца. В середине ноября забрал документы и покинул Питер. А в январе 1866 года он уже слушал речь директора Петровской академии. Речь, обращенную к петровцам в первый день первого учебного года: «Академия должна рассматривать слушателей не как юношей, еще не знающих, к чему они способны, и нуждающихся в ежедневном надзоре, а как людей, сознательно избирающих для себя круг деятельности и вполне знакомых с гражданскими обязанностями».

Наука, сопряженная с гражданскими обязанностями, в этом-то и было дело.

Иван Иванов «покорнейше просил» о стипендии. Стипендию дали. Могли и отнять за неуспехи в ученье. Нет, он баклуши не бил. Стипендия стипендией, но, обращаясь к ведомственным источникам, не трудно определить его «жизненный уровень», куда как скромнехонький. Он нашел уроки в семействе неких Сабаниных. (Весьма возможно, тех самых, к коим принадлежал А. Н. Сабанин, известный впоследствии своими научными трудами по сельскому хозяйству).

Казалось бы, ничем, пожалуй, больше-то и не разживешься на черствых сухарях казенной документации. Нас, однако, время от времени тревожила заметка историка Тимирязевской академии. Она вызывала глухое недоумение краткостью сведений.

Не рассчитывая на пещеру, где алмазов не счесть, мы извлекли из хранилища дело «О стипендиате Иване Иванове». Недоумение не рассеялось.

Судите сами.

В деле Ивана Иванова — тридцать три листа. Уже упомянутое прошение на имя директора академии. Далее билеты на право жительства и билеты на право слушания лекций, свидетельство «в удостоверении, что по испытанию оказал знания удовлетворительные». Но вот и другое: прошения «о выдаче мне отпуска» — 1867, 1868, 1869 годов. Не только летние, а и зимние. Спрашивается: куда отправляется отпускной студент-бедняк Иван Иванов? Ясно, не ездил на черноморские пляжи и не участвовал в турпоходах. Куда же, как не на родину? Так вот, Иван Иванов получал отпуска в… Рязанскую губернию. Литовские пущи, местечко Кейданы, Ковенская губерния ни разу не возникают на горизонте. Может, он ездил к кому-либо из своих знакомых? Ну, допустим, однажды и съездил бы, но… Нет, что ни говори, загадка. И мы попросту разводим руками.

Еще загадка: в июле 1869 года он берет десять дней на поездку в Петербург. Любоваться Невой, Исаакием, петергофскими фонтанами? Сомнительно. А не ради ли переговоров с питерскими участниками студенческих «беспорядков»? Такие поездки с целью выработки единой линии, единых требований практиковались; ведь и питерские ездили в Москву, бывали у петровцев. Не ради ли прокламационно-агитационной кампании, в то лето весьма горячей?^[29] Все это представляется вполне, вполне возможным, если не упускать из виду общественный темперамент Ивана Иванова.

А натура в этом смысле была отзывчивой, деятельной.

«Порядочный человек», — говорил революционер З. Арборе-Ралли, петербургский студент, приезжавший в Петровско-Разумовское.

«Человек энергический», — констатировал известный юрист К. Арсеньев.

«Прекрасный человек», — писал В. Г. Короленко, опросивший коллег Ивана Иванова по академии.

И посему вроде бы не стоило удивляться сообщению мемуариста: Ивана Иванова судили по процессу каракозовцев, уготовили ссылку в Сибирь, да по младости лет ограничились высылкой из Москвы, а потом дозволили вернуться под сень наук^[30].

Но если мемуарист не обязан не доверять своей памяти, то следователь от истории обязан проверять мемуариста.

В стенограммах каракозовского процесса действительно встречаешь Иванова. Встречаешь дважды. Да только один — сын полковника, другой — дворянин, и оба не Иваны, и оба не из Земледельческой академии, а из Московского университета…