Гюльсум же, назло ей, еле шевелилась. Несчастная женщина срывалась с места и начинала подталкивать девочку.

Ее усилия оказывались не напрасными; девочка начинала работать немного быстрее. Но если ханым-эфенди снимала тапочек и шлепала Гюльсум, та, словно упрямый ишак, снова вставала, как вкопанная.

Иногда барышни, больше не в силах вынести все это, кричали:

— Мама, ну разве ты совладаешь с этой медведицей? Оставь ее, ради Аллаха… А то у тебя случится сердечный приступ.

Впрочем, Гюльсум была такой медлительной не из-за упрямства, а несколько по иной причине. Семь лет жизни, которые она провела в этом доме, подсказывали ей, что, сколько ни бегай и ни угождай — все будет мало, и ее в любом случае будут бить, дабы бегала еще больше и быстрее. Если ветки кизила[40], которыми ее избивали, никогда не заканчиваются, почему она должна утруждать себя напрасно?

Глава двадцать девятая

Несколько лет назад в доме случилась тайная трагедия. Бедная Надидэ-ханым, будто невеста, которую разлучили с любимым, несколько дней, уткнувшись в подушку, лила горькие слезы.

И снова этот кошмар был делом рук Гюльсум. Предательница сильно рассорила Бюлента с его бабушкой.

В тот период ребенок просто обожал Гюльсум. Она была для него лучше всех на свете. Он делился с этой замарашкой своими самыми дорогими игрушками и ловил каждое ее слово.

Он пил рыбий жир ради Гюльсум, ради нее же позволял стричь себе ногти и ради нее же давал себя умывать, хотя очень это не любил.

Поскольку Бюлента не брали с собой на прогулки из-за его бесконечных шалостей, они с Гюльсум, оставшись дома, натягивали простынь между подлокотниками кресел и часами играли в этой палатке.

Ребенку в то время исполнилось четыре. Он вошел в самый прекрасный возраст. Черты лица стали более заметными, волосы слегка кудрявились, на его щечках, на подбородке и на пухлых белых ручках виднелись ямочки. Было время, когда Бюлент, сидя на бабушкиных коленях, клал голову на мягкий подлокотник кресла и своим детским лепетом радовал ее тревожное сердце. Однако случилось так, что из-за этой плутовки и попрошайки ребенок прямо-таки опротивел Надидэ-ханым.

Когда старушка временами видела, как шевелится его голова внутри палатки, сделанной из простыни, она еле сдерживалась, и, хотя у нее внутри все закипало, она натянуто улыбалась и просовывала голову в палатку. Однако Бюлент сразу начинал кричать: «Уйди… Уйди… я не хочу, чтоб ты сюда входила!» — и швырял в бабушку разные игрушки.

Надидэ-ханым прекрасно понимала, откуда взялась такая ненависть к ней, но терпела и не жаловалась.

Теперь у нее не осталось оружия против этой девочки. Бюлент был еще слишком мал, чтобы понять правду о ней.

Словом, несчастная находилась в положении покинутой возлюбленной. Так как она была очень гордой, то никому не могла поведать о своем горе и изводила себя.

Наконец, чтобы полностью соответствовать образу покинутой возлюбленной, Надидэ-ханым надела маску равнодушия и перестала замечать Бюлента.

Перед дочерьми и зятьями она делала вид, что совсем не любит ребенка, только жалела, что эта подлая девчонка его совсем испортит:

— По сути, это безвольный, болезненный ребенок… В руках этой невоспитанной девчонки он совсем испортится… Мы все знаем, каким нехорошим словам она уже научила его в этом возрасте… Пусть пройдет еще несколько лет… Посмотрим, что за цветок вырастет…

Ее дочери несколько раз предлагали:

— Мама, если ты хочешь, давай не будем подпускать к Бюленту эту девочку.

Но она сердилась еще больше:

— Ну что за ерунду вы говорите! Может, проказнику доставляет удовольствие нюхать вшивую голову этой негодницы, Аллах с ним!

Неужели Надидэ-ханым ревновала? Скорее всего, она просто сравнивала эту ситуацию с той, когда добродетельный муж заводит себе новую жену или любовницу и разводится с прежней. Перед другими она держалась стойко. Но когда видела, как Гюльсум и Бюлент целуются, как ребенок кладёт свой подбородок на грудь девочки, и, с какой любовью та смотрит на него, сердце Надидэ-ханым наполнялось безнадежной тоской, и, чтобы не заплакать, она кусала язык и губы и хлопала себя по щекам.

Впрочем, влюбленность Бюлента в Гюльсум не продлилась слишком долго.

С возрастом у ребенка начал портиться характер. Например, он постоянно намеревался то разбить палкой кофейные чашки, то раскрасить чернилами чехлы на подушках или же вытащить из клетки дорогую канарейку Шакир-бея. Гюльсум считала, пусть делает, что хочет. Она была не против. Лишь бы он был доволен. Однако за ущерб, нанесенный Бюлентом, отвечала именно она.

Чем больше Гюльсум умоляла его: «Не надо, дитя мое… не делай так, любимый!» — тем больше ребенок делал все ей назло. Проказник ни на что не обращал внимания. Если они с Гюльсум ссорились, то тут же вмешивались его мама или бабушка. «Опять ты огорчаешь ребенка, негодница!», — говорили они и набрасывались на девочку.

И когда Гюльсум не давала Бюленту проказничать, он взял моду кричать: «Бабушка… смотри, эта грязная девчонка опять меня обижает!» Кроме того, ханым-эфенди придерживалась такого убеждения: «Все няньки и приёмные дети — подлецы. Перед родителями детей они делают вид, что безропотно сносят все детские шалости. Однако если останутся наедине, то обязательно сделают ребенку что-то плохое. А маленькие невинные бедняжки даже не могут пожаловаться!»

Если пожилая женщина вдруг слышала, что кто-то из ее внуков, оставшись наедине с нянькой или приемным ребенком, кричал или плакал, она тут же переходила в наступление и долго допрашивала ребенка. Бюлент это понял и начал жаловаться на Гюльсум постоянно, даже без повода. Как только он видел бабушку, то непременно подбегал к ней: «Бабушка, эта грязная девчонка меня бьет».

— Ах, дитя мое, ах, мой ненаглядный… Я знаю, что она змея, но объяснить это тебе сейчас не могу… Что же тебе опять сделала эта негодница? Потерпишь, пока немного не поумнеешь!

Теперь хозяйка дома торжествовала. После пережитых ею стольких мучений она наконец-то одержала победу. Гюльсум была невосприимчивой к обидам и побоям. Однако ее очень задевало такое отношение того, кого она так любила, и, когда девочка видела идиллию во взаимоотношениях между ребенком и его бабушкой, у нее появлялось чувство, будто ей сыпали соль на рану.

Теперь уже она старалась растопить сердце Бюлента, как в свое время делала его бабушка.

— Как тебе не стыдно, дитя мое… Зачем же ты говоришь обо мне неправду? Я твоя няня. Что я тебе сделала плохого? Зачем ты так обижаешь меня? — спрашивала она.

Однако ребенок упрямо твердил:

— Ты грязная… Я тебя не люблю… Ты цыганка.

Бюлент уже поумнел, начал понимать, что к чему. Он слышал от взрослых, как они называли Гюльсум воровкой, невоспитанной, грубиянкой, цыганкой, грязнулей и даже потаскушкой, и все запоминал. А когда девочку время от времени били, он радовался больше всех.

Как и ханым-эфенди, Гюльсум, лежа в постели, долгими ночами размышляла над этим трудным вопросом. И ее сердце ныло. Она искала способы убить свою любовь, но тщетно, и плакала. Наконец в ней проснулась гордость: теперь она старалась не замечать ни ребенка, ни его проделки и вести себя равнодушно по отношению к нему. Но в то же время Гюльсум считала это самой крайней мерой. Однако результат оказался прямо противоположным.

Однажды у Гюльсум немного разболелась голова. Но девочка, которая болела редко, с трудом выносила ее. Она хмурила брови и моргала. Бюлент, который устал забавляться с игрушками в уголке, подошел к ней и плюнул прямо в лицо.

— Не надо, дорогой, я заболела, — сказала Гюльсум.

Когда ребенок увидел, что она рассердилась, он продолжил делать все ей назло. Бюлент долго копил во рту слюну, потом подходил к Гюльсум и со словом «тьфууу» снова и снова плевал ей в лицо.