Собравшиеся в мечети поначалу слушали мевлюд как взрослые. Однако по мере того, как женщина продолжала, начали проявляться нехорошие признаки. Дети зашевелились и начали перешептываться. Временами до старух доносился пронзительный, будто свисток, голосок четырех- или пятилетнего ребенка: «Сестра, ну когда уже начнут раздавать конфеты?» Имам, поправляя очки, резко крикнул: «Замолчи, замолчи!» — и воцарилась тишина. Однако через минуту дети снова зашептались и стали тихонько толкать друг друга. Сердясь все больше и больше, они все плотнее сжимали кольцо вокруг корзины с конфетами. Имам крикнул еще несколько раз, но это уже не могло успокоить собравшихся. Наконец, несчастный был вынужден остановить богомолицу и сделать детям замечание: «Дети, это грех… Здесь мечеть… Здесь не спектакль, а молитва… Кто будет шуметь, тот не получит конфет… Вам скажут, когда будут раздавать сладости…»

Дети снова затихли… Однако через какое-то время спокойствие снова нарушалось. Взгляды, которые собравшиеся бросали на корзину со сладостями, окончательно расстроили няньку. При любом движении ему казалось, что неожиданное нападение детей на корзину не так уж и невозможно. После короткого обсуждения было принято прервать мевлюд, и имам сказал: «Дети, перед сладким должна быть молитва… Ну-ка, подставляйте руки… Даст Аллах, ваши молитвы будут услышаны» — и начал.

На деньги Гюльсум, которые она отложила на мевлюд, имам читал молитву перед собравшимися. Когда имам упомянул имя покойного Шекип-паши, стоявшие неподалеку барышни невольно вздохнули. Разве нуждались предки паши в этом смешном мевлюде, который организовала Гюльсум? Они могли заказать мевлюд для паши в самой большой мечети, у самого сладкоголосого чтеца.

Но как бы там ни было, девочка по-прежнему обижалась на Исмаила. В ту ночь он был просто обязан явиться к ней во сне. Однако, как назло, в тот вечер Сенийе-ханым стало плохо, ее мучили сильные боли, так что Гюльсум заставили до ночи разводить огонь и греть кирпичи. Когда девочка ложилась спать, уже звучал утренний эзан[35]. Она настолько устала, что если бы Исмаил даже и явился ей во сне, не придала бы этому значения.

После мевлюда Гюльсум в доме на какое-то время установилась мода на соблюдение религиозных канонов. Мальчики оборачивали фески шарфами, громко читали эзан, совершали омовение по восемь-десять раз на дню и вместе совершали намаз. Девочки больше не пели тюркю, а, подражая слепой богомолице, закрывали глаза и с утра до вечера читали мевлюд.

От громких молитв и эзанов голова у хозяйки дома начала раскалываться, она кричала:

— Проказники, вы что, не смогли найти другую игру? Уже дом в мечеть превратили. — А после, нахмурившись, обращалась к Гюльсум: — Все эти молитвы от тебя пошли… И вложил же Аллах это в твою голову!

Глава восемнадцатая

Игра в мевлюд продлилась несколько недель, но неожиданно прекратилась. На этот раз детей заинтересовал театр.

Вечерами по пятницам они все вместе ходили в театр в Диреклерарасы[36], и еще целую неделю в доме повторялось то, что они там видели.

Комната в женской половине дома на верхнем этаже превратилась в зрительный зал. Каждое утро дети собирали все старые занавески, простыни, овчину, коврики, строили кулисы, приглашали соседских детей и взрослых в качестве зрителей и играли спектакли.

Так как это была шумная, но в то же время безопасная забава, ханым-эфенди не препятствовала этой самодеятельности.

Нянька закрыл религиозный отдел в своей тайной торговой лавке, убрал оттуда молитвословы и книги по мевлюду, благовония и стеклянные четки. Теперь, иногда спускаясь в Махмутпаша, он думал, что может пригодиться в театре. Покупал детские колокольчики, жестяные кинжалы, диванные подушки, трещотки и карнавальные кольца. Впрочем, основные заботы и хлопоты по театру были взвалены на Гюльсум. Она приносила вещи для декораций, строила кулисы. Она же являлась режиссером и костюмером. Это была нелегкая работа.

Так как никто в доме не соглашался отдавать в театр свои личные вещи, то простыни, скатерти, скамейки, посуду приходилось брать без спросу, не показывая их хозяевам. Но если вещь получала какие-либо повреждения, то вся ответственность ложилась на Гюльсум.

Хозяйка дома, которая боялась пожара до безумия, говорила девочке:

— Гюльсум, не говори никому, чтоб просили тебя зажечь спичку или что-то подобное… Если папиросная бумага вспыхнет, мы все заживо сгорим… И помни, что тогда у тебя не будет ничего и никого в этом мире.

Иногда Гюльсум сердилась на угрозы и хотела отказаться от затеи с театром. Однако дети, крича и плача, жаловались на нее и, чтобы заставить ее продолжать свою режиссерскую работу, превращались в настоящих тиранов. Впрочем, она не только управляла домашним театром, но и была в нем главной актрисой. Иногда она кофейной гущей, красками или чернилами рисовала на своем лице усы и брови, иногда делала высокую прическу, закатывала рукава и становилась похожей на шансонье.

Однажды в пятницу в женской половине дома устроили большое представление. На спектакль были приглашены не только домашние, но и многие знакомые.

Актеры противились только приходу ханым-эфенди. И были правы. Потому что Надидэ-ханым все время пыталась выйти на сцену в самом разгаре спектакля, чем портила все выступление.

Например, если она видела на сцене свой стакан, она кричала:

— Гюльсум… Ты и тут успела? Если этот стакан разобьется, так и знай, я сверну тебе голову… — или рвалась на сцену, вопя: — Я ей покажу!

А если актеры собирались играть сцену с убийством, она говорила:

— Дети, вы ведь можете пораниться… И зачем вы так стремитесь убить человека? Лучше спойте об этом какую-нибудь красивую тюркю…

Словом, она создавала проблемы.

Но основная причина, по которой дети не желали, чтобы бабушка присутствовала на представлении, крылась не в этом. Гюльсум стеснялась играть перед ханым-эфенди.

Как назло, бабушка почему-то захотела непременно присутствовать на этом грандиозном представлении и села в заднем ряду вместе с кормилицей с карамусала.

В тот день оркестр был довольно разнообразным. В доме напротив у повивальной бабки жила девушка на выданье, которая умела красиво играть на уде. Дети называли ее «Сестрица Зехра». Они уговорили ее, и в тот день она согласилась сыграть на спектакле.

Зрительный зал был полон, однако занавес все никак не поднимался. Дети никак не могли договориться. Наконец, один из них вышел к зрителям.

— Бабушка, Гюльсум не хочет выходить на сцену, потому что ты здесь! — закричал он.

То, что ее выгоняют из зала по прихоти Гюльсум, почему-то очень сильно задело ханым-эфенди. Она жестко произнесла:

— Я не потерплю такой грубости… Если сейчас я подойду к Гюльсум, то накажу ее. Дитя мое, что это такое, ради Аллаха?

Как бы там ни было, через некоторое время занавес поднялся. Гюльсум нарядилась в костюм Ибиша[37]. На ней был вывернутый наизнанку старый жилет няньки, на голове красовалась засаленная феска, доходящая ей как раз до ушей. Ей нарисовали черные брови, раскрасили нос и фиолетовыми чернилами навели усы. Поскольку незадолго до спектакля девочка плакала, все краски смешались.

Она услышала, как на заднем ряду кормилица с Карамусала сказала:

— Ах, мама моя… Как же она перепачкалась!

Видя, что все глаза устремлены на нее, Гюльсум остановилась посреди сцены. Она понимала, что ей надо что-то говорить, улыбаться, но у нее никак не получалось, и она молча стояла. В конце концов девочка вообще отвернулась от зрителей.