В комнате воцарилось тягостное молчание. Вот оно! Из-за этого их король и позвал. И уж точно не для того, чтобы неимоверно дорогой посудой похвалиться.

- А я вам, святые отцы, сейчас расскажу, - сказал Гунтрамн в мертвой тишине, шумно отхлебывая из кубка. – Это из сокровищницы Эония Муммола, что в Авиньоне была найдена. Жена все его богатства выдала, чтобы мое прощение заслужить. Я ее с дочерьми отпустил в имение, что ей от родителей досталось, а все остальное приказал в королевский фиск(1) зачислить. Там, уважаемые, серебра было на двести пятьдесят талантов(2), и еще тридцать талантов золотом.

В зале раздался изумленный гул. Сумма была неслыханной. Но никто не посмел усомниться в словах самого короля, тем более, что драгоценное блюдо стояло прямо перед ними как доказательство.

- У меня, святые отцы, отродясь таких денег в казне не водилось, и вот я половину из них своему племяннику в Мец отослал, а другую думаю бедным раздать, да церквям пожертвовать. Кровавое то серебро, изменой от него разит. Правда, епископ Бертрамн?

Названный епископ из города Бордо сжался в комок и, сделав над собой усилие, промычал:

- Государь, я ограблен был до нитки и избит до крови. Я угрозами самозванца был устрашен. Простите мне мой невольный грех, человеческая плоть слаба.

- Да и ты, епископ Палладий(3), достоин не большей благодарности. Ибо ты трижды, что недостойно и говорить о епископе, нарушил клятву мне, отправив письма, полные коварства. В одних письмах ты просил у меня прощения, а в других письмах приглашал брата моего Хильперика. Господь да будет судьею в деле моем, ибо я всегда старался содействовать вам как отцам церкви, а вы все время хитрили со мной(4).

Король повернулся к епископам Ангулема и Ажена, которые тоже открыли ворота своих городов самозванцу Гундовальду.

- Скажите же и вы, святейшие отцы, что вы предприняли для блага нашей страны и сохранности нашего королевства? (4)

Епископы молчали, ведь сказать им, изменникам, было нечего. А король встал, омыл руки и принял благословение у ближайшего к нему священника, как ни в чем ни бывало.

- А что, отец Григорий, привел ты с собой дьякона, как я просил? – ни с того, ни с сего спросил Гунтрамн.

- Конечно, государь, - ответил турский епископ. – Он споет псалмы, если вашему величеству будет угодно.

- Нашему величеству угодно, чтобы все пели, не только дьякон, - сказал благодушный от пяти опрокинутых кубков король. И он пристально посмотрел на епископов. – Все пойте!

Епископы переглянулись. Ситуация была постыдной донельзя. Полтора десятка высших церковных иерархов будут петь по очереди, как простые церковные служители. И где? В трапезной! Но деваться было некуда, и Григорий, распределив псалмы, позвал своего дьякона. Епископы, обливаясь потом, судорожно вспоминали текст, потому что проделывали это многие годы назад. Король же, явно наслаждаясь ситуацией, поощрительно кивал головой. Наконец этот позор закончился, и Гунтрамн сказал:

- Об одном только прошу вас, святители Господни, – продолжал король, – это чтобы вы молили о милосердии Господнем для моего сына Хильдеберта. Ибо он человек умный и деятельный, и едва ли за многие годы найдешь столь осторожного и энергичного мужа, как он. И если Бог сочтет его достойным, чтобы даровать ему власть в этой галльской стране, то, может быть, будет надежда на то, что наш весьма обессиленный род благодаря ему сможет воспрянуть(4).

Наконец, обед закончился, и обрадованные этим обстоятельством епископы потянулись на выход. Они увидели шанс спасти себя и сохранить свою власть. Но, уже уходя, они услышали в спину то, из-за чего, собственно,бургундский король и вызвал их в Орлеан:

- Правда, мать его, Брунгильда, грозила мне смертью, но я нисколько ее не боюсь. Ибо Господь, который вырвал меня из рук врагов моих, спасет меня и от ее козней(4).

***

На следующий день король отправился на охоту, а епископ Григорий ждал его, чтобы вымолить прощение для графа Бордо Гарахара и герцога Бладаста, которые все это время прятались в базилике святого Мартина в Туре. Они были изменниками, и знали это. Об участи своих друзей они тоже знали, и не желали себе подобной участи. Григорий же хотел просить за них из христианского милосердия, и из-за немалых сумм, что были обещаны его епархии для украшения церквей. Он уже просил короля за этих людей не раз, отправляя гонцов с письмами, но неизменно получал отказ. В отличие от Брунгильды, которая, подобно Цезарю, предпочитала щадить своих врагов, Гунтрамн был похож на Октавиана Августа, и своих врагов любил видеть мертвыми. Ему всегда импонировало то, что Август, в отличие от своего божественного дяди, правил долго и счастливо, и умер своей смертью.

- Чего тебе, святой отец? – спросил Гунтрамн, который удивленно посмотрел на епископа, который смиренно ждал его у дверей в покои.

- Я опять с просьбой, государь, - склонил голову Григорий.

- Говори, - милостиво сказал Гунтрамн. Он сегодня был в превосходном расположении духа.

- Я вновь нижайше прошу вас помиловать несчастных Гарахара и Бладаста, мой король.

- И речи быть не может, - отрезал Гунтрамн. – Я знаю, что ты их в своей церкви укрываешь. У тебя там вечно какие-то негодяи прячутся.

- Защита святого доступна всем, мой государь, - посмотрел на него ясными глазами епископ. – Я не могу нарушить священный обычай. В базилике они неприкосновенны. И я послан с этой просьбой своим господином. Что я скажу ему, если вы мне откажете?

- Это о каком таком господине ты говоришь? – изумился король.

- Я говорю о святом Мартине, мой король, - усмехнулся Григорий. Он уже понял, что его нехитрая манипуляция удалась. Суеверный король был поражен до глубины души.

- Ладно, веди этих проходимцев, - поморщился Гунтрамн. – Твой господин не станет возражать, если они получат у меня по первое число?

- Что вы, государь! – горячо воскликнул Григорий. – Вразумление грешников – дело богоугодное. Я мигом!

Понурые бунтовщики выросли перед королем в мгновение ока. Богобоязненность короля ничуть их не обманывала. Они прекрасно знали и его припадках ярости, и о бессудных казнях, которые вершились по его приказу. Он был чуть менее звероподобен, чем его братья, но он был куда опаснее их. Ведь они все уже умерли, а он всё еще правил.

- Ну что, проходимцы, нашли себе защиту у святого? Думаете деньгами купить себе прощение? Много отцу Григорию пообещали? – со злым прищуром спросил у них Гунтрамн.

- О милосердии ваше величество молим, - впились в короля преданным взглядом бунтовщики. – Мы готовы искупить свои ошибки.

В зал занесли два тяжелых сундука, которые были немедленно открыты настежь. Они были плотно набиты золотой и серебряной посудой, украшениями и кошелями с монетой. За время бунта герцог и граф награбили достаточно, и они прекрасно знали, что королю об этом известно. Что есть золото, когда на кону жизнь?

- Ах вы, хитрые лисы, - укоризненно покачал головой Гунтрамн. Он уже принял их капитуляцию, но пока они должны помучиться, оставаясь в неведении насчет своей судьбы. – Вы хотите купить меня украденным у меня же? Да как вы посмели? А я уж думал простить вас, нечестивцев. Отец Григорий так просил за вас.

Мятежники упали на колени, отчетливо ощущая лезвие меча на своей шее. Король Гунтрамн, подобно римским императорам, носил смерть на кончике своего языка. Никто не оспорил бы его приказ, и оба бунтовщика обливались потом под нарядными туниками. Гунтрамн держал паузу, он наслаждался тем страхом и унижением, что сейчас испытывали эти люди. Он был бы не прочь их казнить, но воля святого… Ее он игнорировать не мог. Король упивался происходящим, понимая, что стоящие перед ним теряют месяц жизни за каждую секунду, что он молчит.

- Я прощаю вас, - вымолвил, наконец, король. – Но если еще раз вы ослушаетесь меня, негодяи, то я выпишу палача из самого Константинополя. Император окажет мне эту любезность. И тогда ваша участь станет уроком для знати всех трех королевств. Вы меня хорошо поняли?