— С Вами никто не поедет?
— Нет… — Вяло пробормотал Лабецкий и полез в машину.
Там он увидел единственное уцелевшее складное кресло и голые металлические носилки.
— Ехать больше трёх часов… — Предупредил фельдшер. — Сидя поедете?
— Нет, я лягу… — Он почти на четвереньках пополз на носилки.
Фельдшер подошёл к Вере, сказал брезгливо.
— Он сидя ехать не может, а носилки металлические. Принесите хоть какое-нибудь одеяло и подушку, дорога длинная…
Вера громко всхлипнула и скрылась. Вернулась она быстрее, чем можно было ожидать с её всегдашней медлительностью — видимо, схватила первое, что попалось ей под руку. Она вновь приоткрыла дверь парадной и протянула фельдшеру через щель лёгкий плед и пёструю диванную подушку. Фельдшер взял вещи и, даже не взглянув на неё, сплюнул себе под ноги. Он аккуратно уложил Лабецкого на подушку, подстелив под него тонюсенький плед, который едва прикрыл жёсткий металл, а куртку, которую его больной успел с себя стащить, положил ему на ноги.
— Жена? — Только и спросил он.
На слова сил не было, Лабецкий только прикрыл глаза.
— Хе-хе-хе… — Только и произнёс фельдшер. — Мне здесь, с Вами ехать?
Лабецкий промычал что-то отрицательное.
Фельдшер захлопнул дверь салона, сел рядом с водителем и отодвинул шторку окна кабины.
— Зовите, ежели что… Я услышу…
Они поехали. Лабецкий очень устал стоять, и сейчас, лёжа, он почувствовал такое облегчение, что почти не замечал ни жёсткости металлических носилок, ни узости и тесноты своей лежанки. Почти сразу он впал в какое-то забытьё, сознание его почти отключилось, голова скатывалась с маленькой диванной подушки то в одну сторону, то в другую, и фельдшер, оглядываясь на него через открытое в салон окошко, то и дело качал головой.
— То ли спит, то ли сознание потерял…
— Не помрёт? — Испуганно спросил молодой водитель.
— Да нет… Просто сильная слабость…
— Это жена была, должно быть?
— Жена, наверно…
— Вот я потому и не женюсь. Попадётся вот такая стерва…
— А, может, не она стерва… Или не только она. Кто знает…
Они надолго замолчали, думая каждый о своём.
Пока выпутывались из городских пробок, пока выезжали на загородное шоссе, прошло немало времени. Но за городом, когда в неплотно прилегающую дверцу старой машины просочился чистый свежий воздух, к Лабецкому стало медленно возвращаться сознание. Он почувствовал, как задеревенела его спина на жёстком металле носилок, но пока шевелиться не было сил, и он лежал с закрытыми глазами, только голова перестала болтаться по маленькой подушке. Сознание возвращалось, но мысли текли медленно, обрываясь на половине, и возвращаясь через некоторое время к своему началу. Что-то очень давнее, почти забытое было и в этой жёсткости металла под его изрядно опавшим за последние месяцы задом, и в тёплом запахе бензина, каком-то особенном, специфическом, который нельзя было спутать ни с каким другим. Лабецкий чуть приоткрыл слипшиеся веки. Над его головой была грязно-жёлтая дерматиновая обшивка салона, кое-где подклеенная, а местами висевшая лоскутами.
— Так ведь это «скорая»…
Ну, да, та самая машина, знаменитый РАФ, на которой он исколесил в своё время сотни километров. Может быть, именно на этой самой машине, которая везёт его сейчас в туберкулёзную больницу, ему и приходилось когда-то ездить… Лабецкий почти улыбнулся. Так вот откуда это знакомое ощущение жёсткого металла под спиной… Сколько раз, забираясь в такую машину, стоящую на приколе во дворе больницы, он отсыпался после длительных возлияний, напиваясь до беспамятства иногда даже во время дежурства…
Но тут мысли Лабецкого, опять прекратили своё движение. Машину тряхнуло и занесло на повороте. Эти смертельные виражи на плохо устойчивом РАФе он тоже хорошо помнил. В такие моменты дверца кабины имела обыкновение распахиваться, и не один медик «Скорой помощи» вылетал из машины на обочину, зарабатывая тяжёлые травмы и сотрясение мозга…
Лабецкий с трудом сел на носилках.
— Что? — Спросил фельдшер в окошко.
— Мне бы выйти…
Машина остановилась. Фельдшер помог Лабецкому выйти, проводил до обочины, постоял тактично в стороне. Лабецкому не хотелось сразу возвращаться в душную машину. Он ещё долго кашлял, сплёвывая полным ртом свои палочки Коха на стылую осеннюю дорогу.
Фельдшер снова полез в кабину.
— Скоро приедем, — проговорил он в окошко салона. — Ещё немного осталось…
За окном быстро темнело. Осенью темнеет слишком быстро, и сразу становится как-то тоскливо. Наша старая больница полна жизни днём, но вечером всегда затихает. На дежурствах тупо смотришь телевизор, или читаешь что-нибудь простенькое — на серьёзной книге не сосредоточиться, всё время что-то отвлекает. Я взглянула на старые механические часы, висевшие на стене моего кабинета ещё со времён царя Гороха. Циферблат давно стал грязно-жёлтым, и стрелки погнулись, но ходят минута в минуту, и на том спасибо. Скоро ужин, потом больные усядутся до отбоя перед телевизором, может быть, человека два — три заглянут в ординаторскую поговорить о себе с заведующей отделением, иногда просто так, только чтобы поболтать. … Чего только не услышишь в такие моменты, каких только историй не наслушаешься! Среди наших больных такие любопытные личности попадаются! Я о жизни в тюрьме и в лагерях столько знаю, что с любым уголовником могу опытом поделиться… Лечатся здесь очень долго, и за это время между врачом и больным устанавливаются какие-то особые отношения, их трудно определить словами. Если человек тебе и в тебя поверит, если за долгие месяцы лечения между вами установятся вот эти особенные дружески-родственные отношения, то и туберкулёзный процесс благоприятнее пойдёт. За это я и люблю свою профессию фтизиатра. Ни в одной медицинской специальности таких отношений между врачом и больным не бывает.
Совсем не читалось. Я отложила свежую газету и вышла в коридор.
На сестринском посту сидела Наталья, в своей любимой позе верхом на собственной ноге, сложив её перочинным ножичком, и читала очередной дурацкий детектив. Может быть, и не дурацкий, но представить Наталью с какой-нибудь другой книжкой в руках просто невозможно. В это время дневная работа медсестры закончена, теперь только перед сном надо выполнить вечерние назначения: кому-то уколы, кому-то капельницы, кому-то таблетки… Ходячие больные ушли в столовую на ужин, в коридоре пусто и тихо, можно и почитать. Наталья так увлеклась, изредка перелистывая страницы книги левой рукой, на которой не было двух пальцев, что не заметила, как я подошла. Сколько лет я её знаю? Мне кажется, всю свою сознательную жизнь. Она всего на несколько лет меня старше, когда-то мы вместе работали на станции «Скорой помощи». Муж Натальи Алексей дома бывал редко: плавал на рыболовецком судне. Я, тогда ещё человек не обременённый семейными хлопотами, с удовольствием возилась с её дочуркой Алёнкой, которую она мне по-соседски частенько подкидывала иногда на несколько часов, а то и на ночь, когда мы дежурили в разные смены. Она и на работу дочку часто приводила. Алёнка у нас на станции была чем-то вроде сына полка, её все любили от водителей до врачей… Какая очаровательная девочка была! Глазки зелёные, умненькие, и такие томные, а ресницы… До сих пор очень тяжело о ней вспоминать…
— Ты к Василькову давно заходила?
— Только что… Спит. Скоро пойду капельницу ставить. А что?
— Да не нравятся мне его последние анализы…
Всех тяжёлых больных я веду сама, хотя по статусу должна заниматься только организационной работой. Этот Васильков буксует у меня на одном месте — то улучшение, то обострение… Всё-таки придётся его хирургам показывать…
У Натальи на столе зазвонил телефон. Она сняла трубку.
— Привет, Валентина… Она здесь, сейчас скажу… — И повернулась ко мне. — Больного привезли… Тяжёлого. Будешь в приёмном смотреть или пусть сразу к нам везут?
— Сюда…
Через несколько минут в коридоре загромыхало старое инвалидное кресло — это санитарка приёмного отделения доставила к нам больного. Он был тучным, рыхлым и сидел, низко опустив голову, которая слегка покачивалась в такт движениям. Санитарка подошла к нам, протянула историю болезни и почти шепнула.
