– Уходи, ты мне не нужна… отдай и убирайся… – голос у Тани стал бледным, подобно её коже, без тени эмоций, обжигающий мёртвым холодом. – Отдай и умри, ты мясо, мясо для червей.
Маша хотела крикнуть, но ветер затолкал слова обратно в горло. Она плакала, смешивая слёзы с потоками воды, льющейся с неба, кусая в кровь губы. Пальцы медленно оторвало от земли. Прежде чем неистовый вихрь поднял её в воздух, она, не отрывая взгляд от стоящей напротив дочери, устремила к ней свои крик и мысли:
– Она моя дочь! ТЫ МОЯ ДОЧЬ! ТЫ МОЯ ЖИЗНЬ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!
Ветер оторвал её от земли и швырнул, словно щепку, в бурлящий молниями котёл неба…
…Серый тусклый свет. Темнота. Дыхание с хрипом вырывается из лёгких. Свет. Глаза никак не могут сфокусироваться. «Что произошло?!» Свет и тьма сменяют друг друга. Поднеся руку к лицу, Маша ощутила влагу. Облизав губы, она почувствовала солоноватый вкус слёз. Она плакала, но… Ночь, наполненная дождём, громом и молниями, и её уносит… С хриплым криком Маша села на своём неудобном ложе. «ТАНЯ!» Она широко распахнутыми глазами обхватила тёмные внутренности деревянного сарая, дыша так, словно только что вынырнула из глубины. Вся сжавшись внутри, она протянула руку к куртке, под которой засыпала Таня… Слёзы вновь навернулись на глаза. Смахнув их и уняв дрожь в руке, Маша осторожно подняла край импровизированного одеяла…
…Тибольд Луми был пасечником в пятом поколении. Их семья держала здесь пасеку, ещё когда жили в Кряжах. В этом месте было лучшее разнотравье во всей округе, оттого его мёд получался настолько душистым, вкусным и полезным. Тибольд по праву гордился своим небольшим хозяйством, которое приносило ему неплохой доход. В общем и целом он был довольный жизнью человек, а после того, как повторно женился (первая его жена умерла от лихорадки) и переехал в Серый камень, жизнь и вовсе стала хороша. К своим сорока пяти он был покрепче многих молодых и от природы обладал недюжинной силой. Ему многие говорили, что он бы уместнее смотрелся в кузне, чем на пасеке среди пчёл. На это он отвечал, что медведь тоже больше любит мёд, а не раскалённое железо. Единственное, что его очень тяготило, так это ожидаемое в скором времени рождение ребёнка, его первенца (от первой жены родилась девочка, которая умерла в младенчестве). Этого ребёнка он очень ждал, но одновременно и очень боялся. Он помнил, как в детстве ещё его бабка рассказывала страшные истории о том, как в дни её молодости в селениях, располагавшихся невдалеке от Звёздной рощи, пропадали дети. Как она говорила, их забирали «дети леса» – злые духи, обитающие среди гигантских деревьев. Однако это было не всё – украденные дети возвращались за своей роднёй. Каждый раз дети начинали пропадать перед какой-то большой бедой. Последние исчезновения происходили перед последней войной, где Тибольд побывал лично и помнил лица родителей, потерявших разум от горя. И вот исчезновения возобновились. Многие родители отдавали своих детей под защиту церкви. Тогда их увозили, и они становились слугами и воинами единой матери-церкви. По крайней мере, им так говорили. Знакомый настоятель храма в Кряжах, с которым он вместе в юности тянул солдатскую лямку, обещался забрать его ребёнка к себе и дать ему должное образование, уверяя, что в божьем доме с его чадом ничего не случится. По секрету он поделился с ним, что было принято решение прислать в Кряжи инквизитора, а уж они-то со всякой нечистью знают как себя вести.
Прошедшей ночью прошла настоящая буря, от молний было светло как днём. Жена, бывшая на сносях, молилась Единому богу, ну и на всякий случай всем прочим старым богам, чтобы не наступил обещанный конец света. Вспомнив об этом, Тибольд добродушно ухмыльнулся: «Глупая баба». Он любил свою жену, полненькую, румяную хохотушку, но постоянно подтрунивал над ней из-за её чрезмерной, на его взгляд, суеверности. Если тень на хрен в полдень упадёт, то она и здесь какую-нибудь примету вспомнит. Его больше беспокоило, что молния могла поджечь его дом, в котором он жил летом на пасеке. После рождения ребёнка он планировал продать дом жены и отстроиться уже капитально прямо здесь. Потом, когда их ребёнку исполнится семнадцать лет и он будет вне опасности (пропадали только те, кто не перевалил семнадцатой весны), Тибольд собирался забрать его к себе.
Он с удовлетворением отметил, что его уютный дом стоит целым, кое-где сорвало дранку с крыши да изгородь завалило, он-то ожидал гораздо худшего. В конце октября – и такая буря, ничего подобного он не помнил на своём веку. Прохаживаясь вокруг, примечая, что потребует его немедленного вмешательства, он увидел старый покосившийся сарай, который ещё его дед ставил. Вот кого он не ожидал увидеть в целости… Непогода должна была разметать его по окрестным полям и лесам, как сухую солому. Однако же стоит, хоть и скособочился ещё больше. Весь в покойника-деда, такой же кривой и упрямый.
Сдвинув шляпу на затылок, он направился к нему. Одно время он хотел его отремонтировать, но всё руки не доходили.
Подойдя вплотную, Тибольд понял, что с мечтами о восстановлении строения придётся распрощаться. Прошедшие годы не добавили ему крепости, а разыгравшаяся ночью буря практически доконала старичка. Весь перекосившийся, он готов был рухнуть от малейшего дуновения. Стены зияли дырами, словно решето, половину крыши сорвало, и оставшаяся солома торчала неопрятными лохмами. «Его если только на дрова», – пришло в голову пасечнику. Да возиться с этой рухлядью неохота, глядишь, ещё до первого снега сама завалится, а по весне видно будет.
Тибольд, отвернувшись, прикидывал, успеет ли сегодня залатать крышу на доме, когда позади него раздался жуткий крик. От неожиданности тот подскочил словно ужаленный. Резко развернувшись, разом побелевший Тибольд поискал глазами источник звука, но никого не увидел. Из полумрака сарая донёсся тихий шорох. Чувствуя, как у него размягчились колени, он медленно попятился назад. Мысли испуганными мышами заметались у него в голове. «Вряд ли это грабитель, тому вопить не с руки, зверь так не орёт, призрак может кричать, но шуршать-то он точно не в состоянии… Но это легко может быть неупокоенный упырь. Им-то шуршать есть чем. Ну и где эти молодчики из «Небесного молота», когда они нужны?!».
Тибольд был не самого робкого десятка, просто не видел причин, ради чего рисковать. Надо просто вернуться попозже, глядишь – и успокоится всё. Уже разворачиваясь, он услышал звуки, похожие на плач. Прислушался… ну точно – баба плачет. Осторожный голос внутри говорил, чтобы он не дурил и убирался подобру-поздорову. Тибольд огляделся и, подойдя к повалившейся изгороди, отодрав от неё ухватистый дрын, вернулся ко входу в сарай. Плач уже прекратился, и в сарае затаилась тишина. Остановившись шагах в двадцати, он поудобнее перехватил своё оружие и, несколько раз вдохнув и выдохнув, набрав полную грудь воздуха, проорал…
…Облегчение горячей волной охватило тело, растопив ледяную глыбу страха, давившую на плечи. Танюшка была рядом и жива. Но радость Маши длилась недолго: дотронувшись до щеки дочери, она поразилась, какая та горячая. Дыхание с хрипом вырывалось из детской груди. Тут Маша уже не могла сдержаться – слёзы ручьём потекли из глаз, горячими каплями падая на милое лицо, которое она бережно обхватила своими ладонями. Губы дрожали натянутой тетивой, вот-вот готовой лопнуть от напиравшего изнутри плача. В голове потерянно блуждали слова: «Ну за что, Господи? За что?». Ресницы девочки затрепетали, и приоткрылись глаза, замутнённые болезнью. Увидев Машу, смотревшую на неё, она просипела слабым голосом:
– Мамочка, мне больно…
Тут уже Маша не смогла сдержать рыдания. Она шептала что-то утешающее, ласковое, обещала, что всё будет хорошо. Хотя она совсем не была уверена, что сможет их выполнить. Но слезами горю не поможешь – нужно было идти искать проклятую деревню. Были два варианта: нести Таню на руках, либо оставить дочь и идти искать подмогу. Второй вариант, возможно, был даже и быстрее, но от мысли оставить тяжелобольную Кнопку одну вызывал у неё тошноту. Вытерев лицо, Маша тяжело вздохнула. Прислушавшись к себе, она с лёгким удивлением отметила, что всё её тело закоченело и болит, от голода мутит и крутит живот, но при этом она не чувствовала в себе присутствие болезни. Решено: Таню она не оставит, значит, и рассиживаться нечего. В эту секунду снаружи сарая мужской голос гаркнул:
