— Вот мы идем, да? Каждый сам выбирает и дорогу, и скорость шага. Попутчиков. Особенно эта часть путешествия важна. То, с кем ты идешь. Кажется, что ты один, но на самом деле это не так. С тобой рядом такие же люди. Они тебе помогают. Или мешают. Но надо же ценить их какими бы они не были и где бы они не были. Ты не можешь быть один. Это несправедливо по отношению к человеческой сущности. Человек же не единственный экземпляр в этом мире. Помни о тех, кто рядом с тобой. Не отворачивайся от тех, кто мог бы подать тебе руку и не сердись если эта рука все же к тебе не протянется в нужный момент. И так же ты можешь понять, что тех, кого любишь, не вправе бежать от тебя (это уже из какой то песни, я потом понял. То ли «Invекtivа», то ли «Stigmаtа») и ты не можешь в душе их просто так отпустить. Они будут помогать тебе, даже если они не будут рядом. Даже если она (тут я напрягся, я это помню) с другим, и давно ушла от тебя, она же и оставила что-то в тебе, кроме злости. Какую-то такую вещь, которая помогает жить. Ты не должен ничего забывать в этой жизни. Каждая пережитая эмоция чего-то стоит и чем-то может помочь в случае необходимости. Ты же всё помнишь. Не забывай. Себя не обманешь, но если попытаться, то можно. Но не нужно. Лицемерие внутри себя отравляет. Интоксикация может быть сильной. А нездоровому организму это не нужно.

Я четко слышал, что говорит это совсем не Игорь. Да и не мог бы он таких вещей сказать и тем более в такой манере. Видно, это был голос моего подсознания. Оно меня чему-то учит, хотя всё это я знал наперед. Это не процесс открытия глаз, а скорее повторение пройденного материала. То, что было ясно, как день, но то, что я так усердно отвергаю. Проснувшись, я не кричал «Эврика!» и не стал звонить старому другу в осознании того, что он без своего ведома как-то мне помог. Нет. Просто в меня до сих пор пытается вселиться какая-то самоуверенность, основанная на том, что я не так уж и плохо себя вёл в этой жизни и всё ещё можно поправить. Но я так усердно от этого открещиваюсь.

И вот мой друг замолчал. Замолчал мой внутренний голос, который в реальной-то жизни редко прорезался. Я шёл, глядя под ноги. Слушал, как шелестит трава под грязными кроссовками. Что-то менялось, и когда я остановился и поднял голову, то я не увидел никого рядом. И поле уже было другим. Оно опять стало бесконечным со всех сторон, как и вначале сна. Мне стало одиноко и ещё холоднее. На душе. Захотелось кричать (всё равно же никто не услышит), но голос тонул в глубине сознания. И мне уже не хотелось куда-то идти, что-то делать. Это поле было хуже любого лабиринта. Я упал в траву. Она была какой-то твёрдой. Неуютной. Я быстро поднялся. Но идти я не мог, или не хотел. Тут мне вспомнилась древняя поговорка: жизнь прожить не поле перейти. Да уж. Такое поле разве перейдешь? А что если смысл жизни у каких-нибудь других людей в каком-нибудь в другом месте, только в том, чтобы идти и идти? По полям, по лесам, по пустыням. Нам же так повезло, что мы люди! Или кто-то всю жизнь сидит в клетке, или кто-то все свои года борется в Колизее. И для них это нормально, как нормально и нам страдать от душевных недугов.

Сон далее затёрся в темноте, которая обычно и снится. Когда я проснулся, то опять чувствовал себя уставшим. Будто и вправду по полям ходил. Быстро в телефоне набрал этот текст, украшая его словесными оборотами и своими выдумками. В душе было только два противоречивых желания — курить и бросить курить.

В девять вечера позвонила Ася. Мы немного пообщались на какие-то неинтересные темы. Завтра договорились встретиться в больнице. Пока-пока.

На следующий день мы с Асей даже немного приобнялись в одном закутке медицинского учреждения. Правда, ни в каких закутках моего организма и души не отозвались эти объятия теплотой или хотя бы позабытым чувством похоти. Образ Ульяны уже не мельтешил перед глазами, а образ Аси пока не застрял в моём сердце. Лишь в очереди я обратил на неё внимание, вернее, внимание на её внешний вид. Она была одета не просто, не как обычно. У неё была красивая белая блузка с какими-то узорами, удачно подчёркивающая фигуру красная юбка и какие-то модные туфли. И ещё её макияжа было больше, чем обычно. Больше, и от этого Ася стала выглядеть лучше, удачно подчеркнув черты её лица. Только когда ехал в автобусе домой я понял, что она принарядилась ради меня.

Она пригласила немного прогуляться, погода стояла хорошая. Я отказался, чувствовал себя неуютно, плохо. Одиноко? Вселенски одиноко. Ася расстроилась, хотя и пыталась не подать виду. Я уехал домой на двенадцатом автобусе. Дома посмотрел «Папины дочки» и лёг спать. Одуванчики, одуванчики…

Образы. 2\3.

Я сижу в клетке. Холодно ужасно. Какая-то холодная осень. Даже эти уроды за окном не появляются. Сидят в своих норах, прячутся от дождя. На плакатах из-за этого дождя ничего и не видно.

За окном всё стало по-другому. Такая жестокая осень. Моя тюрьма больше не спасает меня от неё. Это звучит так фатально грустно. На плакатах пеленой идет дождь, за которым ничего не видно. Круглосуточный мрак в моём доме. А вчера ещё и крыша течь начала. Отсюда вывод, что я, вероятнее всего, живу на последнем этаже. Или этажи надо мной уже затоплены.

Да, таких холодов ещё не было. А впереди зима… Это значит, что будет ещё холоднее. Странно, сколько лет я здесь сижу, а таких холодов ещё не чувствовал. Что-то где-то сломалось. Я не выдержу этой зимы. Правда есть один плюс: уродов за окном стало меньше. Последнего я видел только три дня назад. Такой нескладный, высокий, глаза стеклянные, навыкате, весь покрыт какой-то серой шерстью. Идёт не спеша, ветер мотает его из стороны в сторону. А он всё равно идёт, спотыкается. Потом остановился, чихнул, и дальше побрел бесцельно. Кто знает, откуда они берутся? Ходят, жрут друг друга (видел я и такое), ничего не делают умного.

Вот я сижу и мечтаю… Об обществе таких же, как и я, чтобы мы, люди, жили в таких же городах и деревнях, что изображены на плакатах. Чтобы так же свободно ходили по полю, только бы не ели себе подобных. Эх, мечты, мечты…

Я просто устал от одиночества. Мне хочется быть среди людей, хоть я и не знаю, что мы будем делать, когда окажемся вместе. Всё равно надо что-то решать. И я знаю что. Укутавшись в одеяло, я подошел к двери. Теперь у меня было предчувствие, что она открыта. Я дернул за ручку на себя и открыл её…

Вышел в какой-то коридор. Огляделся. Пол был очень грязный. На нём виднелись свежие следы. Кто знает, сколько уродов и людей тут прошло. Я увидел рядом со своей дверью ещё несколько. На каждой был номер. На моей двери был номер 86. Я открыл дверь с цифрой 87 и увидел такого же несчастного и замерзшего человека, как и я. Он посмотрел на меня и сказал:

— Пора уже?

Я ответил:

— Пора. Давно пора. Хватит сидеть.

И мы пошли искать таких же, как мы.

Нашли ещё пятнадцать человек во всём трёхэтажном здании. Во многих комнатах было пусто. А где-то заперто.

И вот мы вышли из своей тюрьмы наружу. Молча, без каких либо эмоций. Смотрели впервые на это небо. Дышали «живым» воздухом. Не зная куда идти. Не зная ничего. Совсем ничего. Каждый так привык к одиночеству, что даже сейчас в компании себе подобных, не воспринимает себя, как часть общества. Молчание и неуверенность. А нужно ли нам это было?

Но я был уверен, что каждый хотел что-то поменять в своей жизни. И вот мы стоим и молчим. Смотрим друг на друга. Смотрим на небо. Смотрим на приближающегося со стороны леса урода. Он был огромного роста, с маленькой, понятное дело, тупой головой. Длинные руки его болтались в разные стороны. Увидев нас своим единственным глазом, он заметно ускорил свой шаг. Мы занервничали. Переминались с ноги на ногу, месили грязь своими домашними тапочками. Мелко накрапывал дождь.

Урод приближался. Я слышал, как кто-то за спиной закричал и побежал в дом. Пара человек последовало за ним. Я думал таких будет больше. Они теперь никогда не выйдут из своих комнат. Остальные вряд ли когда вернутся обратно. Урод подбежал к нам, схватил одного из нас и моментально длиннющими руками сломал ему шею. Я слышал, как затрещали позвонки, как беспомощно стали болтаться его руки. Урод засунул его голову себе в рот, попытался откусить её, но зубы его оказались не такими сильными. Он искромсал и так многострадальную шею бедняги.