— Да-да. Совсем распустились. Оберегаешь их покой, воспитываешь, работаешь, не зная продыху ни днем, ни ночью, а они… Поднять руку на милицию! На человека в майорских погонах!

— Значит ты был в форме, Пантелеймон Михайлович?

— Да… то есть, я сейчас не помню… это уже вечером было, после работы. Завернул я в магазин, подошел к кассе…

— Говорят, ты потеснил очередь, предъявил какие-то особые права. Ну, конечно, милицейская форма производит впечатление…

— Нет же! — замахал руками Кызродев. — Теперь я точно вспомнил, что уже побывал дома, переоделся в штатское, а потом отправился в «Гастроном». Зачем же выставляться в служебном…

— Погоди, майор. Тут пока возникает неувязочка с твоим рапортом и с теми бумагами, которые ушли в прокуратуру. Там везде указано, что гражданин Котков совершил на тебя нападение, зная о том, что ты — работник милиции. Откуда же ему было знать?

— Может быть, запомнил по собранию в заводском клубе? Хотя, правда, я и там был в штатском…

— А ты что — выступал на этом собрании?

— Я? Нет… Это он, Котков, выступал там с высокой трибуны, красивые слова говорил… Как же, помню… только слова у него разошлись с делом, с личным поведением.

— Снова неувязочка, Пантелеймон Михайлович. — Полковник откинулся к спинке стула. — Теперь получается, что не он тебя узнал, а ты его… Может быть, парень и вовсе тебя не мог узнать — ни в форме, ни без формы, потому что ни разу тебя не видел?

— Это уже предположения и частности, — насупился Кызродев. — А раз преступление совершено — надо держать ответ. По закону.

— Значит, судить будем Коткова?

— Непременно. И — как суд решит… Может, отбудет наказание — поумнеет, начнет соображать, на кого лезть, а перед кем в сторонку отойти…

— Вот ты сказал: «отбудет наказание», — полковник быстро наклонился к собеседнику. — А почему же ты, майор, опережаешь решение суда? А что, если суд не сочтет его виновным? Или дело даже не дойдет до суда: прокуратура завернет нам его ввиду зыбкости материала, неосновательности улик, противоречий… Ты вот сам посуди, Пантелеймон Михайлович, сколько мы сейчас в коротком разговоре обнаружили неточностей: ты был не в форме, Котков тебя в лицо не знает, о том, что ты работник милиции, не имел понятия… А ведь в прокуратуре и суде со всем этим дотошней разберутся, чем мы с тобой… И тогда возникнет вопрос: а был ли сам факт нападения?

— Товарищ полковник, выходит, вы берете под сомнение меня… мое…

Лицо Кызродева багровело от обиды и негодования, пухлые пальцы бегали по поручням кресла, будто бы не находя, за что зацепиться, на что опереться.

— Это не я беру под сомнение, Пантелеймон Михайлович, — полковник смотрел на него прямо и пристально. — Это я пытаюсь представить себе, какие сомнения могут возникнуть в прокуратуре и у состава суда. Меня не может не беспокоить перспектива возвращения дела, как необоснованного. Или того хуже: ведь прокуратура имеет право возбудить ответный иск — о необоснованном задержании, о попытке оклеветать честного человека, о попытке воспользоваться служебным положением и свести с ним счеты…

Теперь щеки Пантелеймона Михайловича заливала нездоровая бледность. Он набычился, едва выговорил:

— Это как же понимать, товарищ полковник? Какие могут быть у меня счеты с этим парнем…

— Но ведь я опять отталкиваюсь от твоих же речей, Пантелеймон Михайлович, которые только что слышал. Вот ты мне рассказывал, как Котков красовался на трибуне в заводском клубе, витийствовал, красивые слова говорил… Но что тебя лично привело в этот зал? Пустое любопытство? Обывательский интерес?.. Не-ет, оказывается, в этом клубе шел общественный суд над шайкой юнцов, повадившихся грабить прохожих в ночных закоулках. И среди этих юнцов был некий Валерий Кызродев… однофамилец твой, что ли?

«Капитан Петухов… этот петух чертов… обо всем успел доложить!» — пронеслась догадка в голове Пантелеймона Михайловича. Вслух же он произнес как можно спокойней и официальней:

— Товарищ полковник, я не вижу никакой конкретной связи между одним делом и другим. Всему свой черед, всему свой ход…

Полковник с интересом вглядывался в лицо собеседника. «Неужели играет? Или искренне убежден в том, что никто не поймет его затеи?»

— Да, чуть было не запамятовал.. — сказал он. — Мне только что доложили о зверском избиении молодого рабочего Юркина из той же бригады, где наставником числился Ким Котков… в избиении участвовал некий Кызродев. Еще один однофамилец?

В кабинете воцарилась томительная пауза.

Потом Пантелеймон Михайлович тяжело поднялся, вытянул руки по швам, спросил глухо:

— Разрешите быть свободным, товарищ полковник?

— Свободны.

Кызродев долго сидел за своим письменным столом, опустив голову на сцепленные кулаки.

Потом вынул из ящика чистый лист бумаги, написал на нем крупным почерком: «РАПОРТ. В связи с достижением служебной выслуги, прошу…»

Но дальше рука замялась в нерешительности, строка потеряла разгон.

А так ли уж бесповоротно и безнадежно складываются обстоятельства? Да, теперь наверняка прокуратура вернет обратно дело Коткова, скорей всего сам горотдел отзовет его. Но что, если та же прокуратура предъявит встречный иск? Не зря ведь полковник сказал, что и такая возможность не исключена. Того и гляди, придется самому нести ответ. И тогда, значит, прости-прощай заработанная столькими годами службы пенсия? Нет уж, лучше самому уйти вовремя…

Пантелеймон Михайлович опять склонился над заявлением: «…в связи с достижением… прошу…»

Но весь его крутой нрав восставал против этого. Положишь такую бумагу на стол начальству — вернется уже с резолюцией, отказа в его просьбе наверняка не будет. Зачем же спешить? Авось пронесет. Вдруг еще раз повернется дело столь же неожиданно, однако уже в его, Кызродева, пользу?.. Жизнь — мудрая штука, она петляет извилисто и прихотливо, как лесная тропинка: того и гляди, собьешься с пути, заблудишься… Но и в городе, хоть тут и асфальт, заплутаться недолго. Вон как занесло в один ненастный день этого самого краснобая с механического завода, Кима Коткова, и еще вопрос, удастся ли ему вырваться из чащобы?.. А теперь лесной морок тянет куда-то в дебри, откуда и возврата нет, собственного сына, единственного наследника — и хоть он порядочный негодяй, лоботряс, а выручать надо: родная кровь…

Пантелеймон Михайлович скомкал заявление и бросил его в корзину.

Лодка неслась по бурой, как глина, воде Сысолы, обгоняя заблудшие пласты льда. Рокотал мотор «Москва», нос лодки разбрасывал буруны. Далеко позади осталась сквозная завесь тополей прибрежного парка, остались городские строения.

Николай Васильевич, сидевший за рулем, был возбужден и весел.

— Интересно, что подумывают сейчас утки? — спросил он. — Знают ли, какая напасть движется к ним?

— Поди уж, завещания строчат, — усмехнулся Ким.

Он глянул на ружья, сложенные вдоль борта — пять стволов зияли в ожидании работы. Потом его глаза коснулись блестящих резиновых сапог Светы. А поднять взгляд и не смел, соображая удрученно: «Если б знал, что и Света отправится на охоту, ни за что бы не поехал…»

Лучше бы, конечно, в этот выходной погожий день было выйти на реку с Генкой. Тогда не ощущал бы он скованности, незачем было бы следить за каждым своим движением, каждым вздохом.

Но, принеся Николаю Васильевичу старинные ножны, он пообещал составить ему компанию в первой весенней охоте — и теперь приходилось держать слово, как бы давно оно ни было сказано.

Вот и кончилась Сысола. Здесь, на подступах к городу, завершает она свой пятисоткилометровый путь, бросается в крепкие объятия другой реки, Вычегды, — и перестает быть Сысолой, утрачивает свое имя, как девушка меняет фамилию, выходя замуж.

Всякий раз, проплывая здесь, Ким испытывал волнение: он как бы оказывался свидетелем таинства этого слияния, соединения… А еще, быть может, оттого, что Сысола была его родной рекой. Далеко-далеко, в верховьях, в таежном поселке родился — и с тех пор, как помнил себя, знал и прохладные прозрачные воды Сысолы.