— Чего ему не хватает? — жаловалась несчастная женщина. — Ничего не жалеем, лишь бы одет был не хуже других, сыт, ухожен… и деньги карманные всегда имеет… а вот поди ж ты… Срам-то какой на нашу голову!
— Кроме Валерия детей у вас нет?
— Нету. Когда избу эту поднимали, я, аккурат, тяжелая была — и надорвалась… с тех пор не случалось больше… Ну вот, наконец, хозяин идет…
Пантелеймон Михайлович нес туго набитую хозяйственную сумку. Когда увидел Свету, расплылся в улыбке:
— О, вы уже здесь, Светлана Николаевна? Давно ждете? Извините, пожалуйста… Что ж ты не пригласишь человека в дом, морозишь тут, во дворе?! Прошу, прошу… А отпрыск наш еще не являлся? Когда нужен, его днем с огнем не сыщешь…
Светлану провели в комнату, увешанную и устланную пестрыми коврами. Цветной телевизор, дорогая мебель. На стене две увеличенные фотографии в рамках: миловидная девушка и парень — супруги Кызродевы в молодости. «Никакого сходства с теперешними лицами, — даже удивилась Светлана. — Куда что девается?»
Хозяева удалились, хлопотали на кухне. Светлана понимала, что готовящееся застолье явно излишне, но и уйти сразу, не дождавшись Валерия, значило еще больше испугать и без того близких к отчаянью родителей.
Из открытой двери доносились приглушенные голоса:
— Как ложишь, фефела?! Тебе только для свиней готовить…
Слова эти ожгли лицо девушки, словно бы они предназначались ей. Хотя при чем здесь она?
Появился улыбающийся хозяин, неся тяжелый поднос с закусками и бутылками.
— Это ради меня, Пантелеймон Михайлович? Зачем же… — запротестовала Света.
— В доме гость — отпускать его без угощенья не в моих правилах, — сказал Кызродев, расставляя тарелки и рюмки.
Хозяйка принесла на стол миску с пунцовыми, налитыми соком, благоухающими помидорами.
— Сами растили, сами солили, не откажись, попробуй, Светлана Николаевна.
— Ну, что ж, от этого лакомства не откажусь, — сдалась Светлана, боясь обидеть прежде всего Павлу Васильевну. — Ой, как вкусно!
Пантелеймон Михайлович поднял рюмку с коньяком:
— За нашу гостью!
— Зачем же за меня, — смутилась она, все более теряясь: каков же смысл ее визита в дом Кызродевых? — Ну, если уж налито, давайте выпьем… — она хотела сказать «за хозяйку», но посмотрела на сиротливо примостившуюся на уголке стола Павлу Васильевну, и язык не повернулся выговорить это слово. — За то, чтобы у всех были хорошие и счастливые семьи!
Светлана, пригубив, поставила рюмку.
Потом пили чай с вареньем.
— Черная смородина? — восхитилась Светлана, облизывая по-детски ложечку. — Обожаю. Мы с бабушкой прошлым летом тоже наварили.
— В лесу собирали? — поинтересовалась Павла Васильевна.
— Нет, в собственном палисаднике. У нас ведь тоже свой дом.
— Правда? — оживился Пантелеймон Михайлович. — Стало быть, тоже, как и мы, частные собственники? — и весело рассмеялся.
— Скотину держите? — справилась хозяйка.
— Нет, у нас и огорода путного нету, — улыбнулась Светлана. — Отец увлекается цветами, готов с ними день и ночь возиться…
— А мать?
— Мамы у меня нет. Умерла.
— Ну-у… — тихо посочувствовала Павла Васильевна. — И давно ли?
— Мне тогда шесть лет было.
— Господи, вот она жизнь-то… — небольшие серые глаза Павлы Васильевны заблестели от навернувшихся слез. — И отец не женился снова?
— Нет, — ответила Света. Опять подумала: «Зачем же я им обо всем этом рассказываю? О себе… Ведь я пришла сюда говорить совсем о другом, присмотреться к их житью-бытью…»
Похоже, что Пантелеймон Михайлович угадал эти ее мысли, уловил ее растерянность. Либо просто счел, что уже наступил подходящий момент для иного разговора.
— Светлана Николаевна, что же мы все-таки будем делать с нашим хулиганом?
Она даже обрадовалась вопросу Кызродева, который вмиг все вернул в надлежащее русло.
— Хотелось бы поговорить с самим Валерием, — сказала Светлана. — Я надеялась, что застану вашего сына дома.
— Не явился, подонок, — раздраженно сказал Кызродев. — Небось сидит у своих закадычных дружков. Совещаются, как им быть…
— Подождем еще немного, ведь придет, — кротко попросила Павла Васильевна.
— Ну, как же, будут тут его добрые люди до утра дожидаться! — потеряв сдержанность, распалился Пантелеймон Михайлович. Получилось грубо, он это сам заметил, виновато посмотрел на гостью.
Но жена не упустила этой единственной и редкой возможности выразить свое мнение, с которым, как видно, здесь не считались.
— Чего кричишь? — упрекнула она Кызродева. — Вот всегда так — криком и криком… Будто нельзя по-хорошему да разумом.
Пантелеймон Михайлович, оторопев от неожиданного семейного бунта, тем более в присутствии постороннего человека, к тому же журналистки, одарил супругу свирепым взглядом.
Пожалуй, Светлане оставалось лишь проститься повежливей и уйти, не дожидаясь разгара супружеской ссоры.
Но разговор требовал какого-то завершения.
— Я не желаю зла вашему Валерию, — сказала она. — Хочу лишь, чтобы он и его приятели жили честно, по-людски… Но вместе с тем меня тревожат сомнения: если им на сей раз легко простится — сойдет гладко, будто и не было, — не поймут ли они этого как безнаказанность, как поощрение? И опять — за прежнее…
— Нет, Светлана Николаевна, тут уж доверьтесь мне! — воскликнул Кызродев.
— Доверьтесь, голубушка… — в голосе Павлы Васильевны звучала мольба. Глаза ее были полны слез. — Небось теперь-то, после случившегося, остепенится.
— Как знать… — вздохнула Светлана. — По-моему, он очень эгоистичен и слишком ожесточен. Но почему?
Пантелеймон Михайлович, склонив голову, постукивал донышком чашки о блюдце.
— Строгости мало, — буркнул он. — Строгость нужна! Вот, помню…
Но он тотчас умолк, догадавшись, что в данный момент слова о памятной строгости могут обернуться против его сына, перечеркнут весь этот разговор, близкий уже к благополучному концу.
— Вот вы слово такое сказали — «ожесточен», — продолжила свою тихую речь Павла Васильевна. — Верно, очень верно, Светлана Николаевна… может быть, в этом и есть главное-то… Коль вокруг поглядеть: ожесточились люди, отгородились друг от друга, каждый из нас только и знает, что под себя грести, себе в прибыток, а на ближнего косится — как бы не отнял… А это ведь и на детей переходит, может быть, даже из крови в кровь передается…
— Что ты мелешь? — встрепенулся Пантелеймон Михайлович. — Бросаешь тень, так сказать…
— Нет, вы не перебивайте, пожалуйста, — слегка напрягла голос Светлана. — Я пришла сюда, чтобы понять. И, может быть, именно в словах Павлы Васильевны и есть ключик к этому пониманию. Ведь дело не только в вашем сыне. Нужно проникнуть в суть самого явления… Мы привыкли все беды сваливать на расколотые семьи, на просчеты школьного воспитания, на издержки юного возраста… И при этом упускаем из виду какие-то более распространенные явления в жизни.
Она спохватилась, заметив, что уже не говорит, не спрашивает, а делает выводы, поучает, проповедует. Будто бы пишет свою статью. А между тем она еще совсем не созрела для этого: для статьи, для выводов.
Ведь прошел всего лишь один день. И он даже еще не прошел, не кончился, этот бесконечный день, а только близился к переходу в завтра.
На улице было темно. Похолодало, но в воздухе все еще стоял запах мокрого снега. Тусклым, красноватым светом горели нечастые фонари.
Пройдя несколько шагов, девушка обернулась, почувствовав, что кто-то опять преследует ее по пятам… Сердце Светланы учащенно забилось. Хотелось броситься в бегство, поскорей миновать эти глухие места, добраться до центра, окунуться в его спасительное многолюдье.
Но она сумела сдержать этот порыв, лишь прибавила шагу. Очутившись в тени здания — невидимая для преследования, — она снова обернулась: кто-то по-прежнему шел за ней и тоже ускорил шаг.
Дойдя до перекрестка, Светлана с бьющимся сердцем метнулась в сторону и, отбежав немного, спряталась за каким-то забором. Преследователь догнал, остановился, затоптался на месте, бормоча себе под нос:
