– А чего мне тебя бояться? Пусть тебя тот боится, у кого бабушки нет!
Князь Горимир расхохотался, словно приглашая и гостей посмеяться над наивностью ребенка. Но фальшиво звучал смех, никто из дружины не поддержал его. Молчали даже те, кто всегда угодливо хихикал над княжьими шуточками.
Дружинники (да и сам князь, чего уж там!) понимали: бабушка бабушке рознь.
Не про каждую бабушку рассказывают страшные сказки.
Не каждая бабушка в ночи проносится меж землей и облаками в тяжелой ступе, заметая след помелом.
Не каждая бабушка может свистом призвать на свою поляну и зверей рыскучих, и птиц летучих, и гадов ползучих.
Не каждая бабушка железными зубами перегрызет хоть дуб, хоть березу, хоть горло врагу. И никому из тех, кто невесело пировали в трапезной, не хотелось, чтобы это было его горло. А потому все тревожно поглядывали на маленькое оконце, за которым сгущались сумерки, и с тоской ждали темноты.
Но она появилась еще до ночи – крепкая бабка в кацавейке мехом наружу, темной рубахе, потрепанной юбке и мужских поношенных сапогах. И ждали ее – а не заметили, как вошла. А когда заметили… нет, не прошел шепоток вдоль стола, все онемели, забыли потянуться к шлемам и мечам.
Вслед за бабкой в светлую трапезную вползли сумерки, заклубились у входа, свились в странные фигуры: не то звери, не то птицы. Потянуло лесной прелью, болотной тиной, мокрой шерстью.
А старуха сказала твердым, звучным голосом:
– Княже, не загостился ли у тебя мой приемыш? Мала она еще с мужиками на пирах гулять.
Князь молчал, как и все. А Чужанин поднялся на ноги. Глянул на стоящую у дверей старую женщину. Покачал головой:
– Так это тебя все боятся? Что ж, в лесу ты, может, и грозна. А сейчас – не страшнее нищенки. Но я не подаю милостыню!
Он вскинул руку раскрытой ладонью вперед. С ладони сорвалась молния – и ударила в старуху.
Василиса вскрикнула. Разом шумно вздохнули дружинники.
Старуху отшвырнуло к стене, ударило о бревна. Она упала, забилась в корчах, словно ломались кости. Сумрак стал багровым – и в этом жутком свете все увидели вместо женщины росомаху с седой от старости мордой. Маленькие темные глаза горели болью и ненавистью.
Но сумрак развеялся – и перед испуганными гостями вновь была старуха, стоящая на четвереньках и сплевывающая на пол кровь. С трудом поднялась колдунья на ноги. Из уголка рта ее бежала тонкая темная струйка.
– С четырех сторон соберу ворон, – злобно выдохнула она и взмахнула рукой.
С потолка посыпались сухие осенние листья. Они падали, но не достигали пола – на лету превращались в серых железноклювых ворон. Птицы яростно набросились на Чужанина.
– Не на полдень, не на полночь, не на всход, не на закат, а на мясо кровавое, – бормотала старуха, не сводя глаз со своего врага, – на кости белые, на потроха сизые…
Ни князь, ни дружинники не шевельнулись, чтобы помочь Чужанину. А тот не кричал, не пытался закрыть руками лицо, не берег себя. Ловко хватал он ворон на лету за крылья и лапы – и разрывал пополам. Разорванные птицы вновь превращались в сухие листья и падали к его ногам. Вороны нападали всей стаей, клювы метко били в лицо, в глаза, но чужой колдун продолжал без единого звука рвать их одну за другой.
Наконец карканье утихло, пол в трапезной был засыпан палой листвой. На Чужанина было страшно смотреть: один глаз выбит, лицо изодрано когтями в лохмотья, кровь бежала по груди и по шее, пятнала одежду. Но чародей даже не поднял к лицу пальцев, чтобы ощупать раны. И голос его, без тени боли, был тверд, даже полон радостного, злого азарта:
– Это была хорошая драка. Представляю, как сильна ты у себя в чаще. Но не тебе спорить со жрецом безымянного бога.
– Хвастать – не косить, спина не болит, – откликнулась неукротимая старуха. – Чего стоит бог, если ему даже свое имя назвать стыдно?
– Не тебе о том судить, жалкая лесная ведьма. Ты показала все, что могла. И теперь умрешь…
– Я только начала, – перебила его старуха. – И не тебя мне бояться! В пустой бочке звону много… Ты пришлый, а я стою на своей земле!
– Что? – впервые растерялся Чужанин. – Опомнись, старая! Ты же не княгиня, ты чужая в Град-Столице!
– Умеешь, сопляк, различать правду и ложь? – гневно прищурилась старуха. – Так слушай: я – стою – на своей – земле!
– Ты говоришь правду… – так же растерянно пробормотал Чужанин. Но опомнился и яростно крикнул: – И на своей земле сейчас сдохнешь!
Не было в его голосе прежней радости боя, даже взвизгнул колдун на крике. Но жест, которым он выбросил обе руки перед собой, был жестким и твердым. Выросли на его пальцах кривые когти, сверкнули алмазным блеском. Вытянулись руки, как две змеи, и через всю трапезную потянулись к старухе.
Дружинники сами не заметили, как сползли под стол. Один князь сидел, точно мертвый, с отвисшей челюстью и серым лицом. Видать, не было у Горимира сил двинуться с места.
Чародейка спокойно вскинула перед собой обе ладони, словно преграду поставила, и сказала негромко, с насмешкой в голосе:
– Не из всякой тучи гром, а и грянет, так не по нам!
Выглядывающие из-под стола дружинники с ужасом увидели, как длинные руки колдуна вдруг изогнулись, повернулись когтями к своему хозяину, вонзились ему в грудь и живот.
Два страшных рывка встряхнули откинувшегося к стене колдуна. Левая рука – его собственная рука! – распорола брюхо и глубоко ушла в ворох кишок, а правая вырвала наружу сердце. Мертвым комком лежало оно на когтистой ладони, не билось посмертно, не выталкивало из себя кровь, словно вынуто было из груди давно остывшего мертвеца. Чужанин глядел на собственное сердце единственным уцелевшим глазом, словно пытаясь понять: что это держит он в руке?
– Кукла, да? – прищурилась старая чародейка. – Я так и думала… Эй, холоп безымянного хозяина! Надоело мне на твою личину глядеть. Сыми ее, дай нам на твое лицо полюбоваться!
– Быть по сему! – гаркнул по трапезной страшный, чудовищный, нечеловеческий голос. И содрогнулись от этого жуткого возгласа все, кто забились в углы да под стол.
Полезла клочьями кожа с головы Чужанина, обнажилось мясо, на котором пронзительно сверкал единственный глаз. Потом мясо лохмотьями стало отваливаться с костей. Череп пошел трещинами, словно яйцо, из которого пробивался наружу чудовищный птенец. Брызнули осколки во все стороны, и подняла над плечами бывшего человека голову змея. Огляделась, высунула раздвоенный язык – и принялась кольцами выбираться наружу. Тело осело на пол ворохом, словно сброшенная одежда. А змея, кольцо за кольцом, выползла наружу – и метнулась к старухе.
Колдунья вскинула наперерез клюку, махнула по змее, сбила удар. Тварь, целившая в лицо, упала к ногам. Но, видно, запоздала старуха, ударила неточно. Змея вскинула голову, вцепилась противнику в ногу повыше сапога. И тут же клюка обрушилась на голову ползучей гадины, прижала ее к полу.
Чужанин был повержен – но в голосе, загремевшем по трапезной, звучало ликование победителя:
– Если б ты слышала наши преданья, карга, то знала бы, что от моего яда нет излечения. Я выиграл бой! Сдохни!
– Если б ты слышал наши сказки, – азартно откликнулась старая ведьма, – то знал бы, что у меня костяная нога. Нашел, дурень, куда кусать! Сам сдохни!
Люто, безнадежно завыл чародей. Змея превратилась в полосы пламени, полосы эти свились в огненный жгут, взвились над полом и улетели в оконце, сверкнув на темном ночном небе.
Старуха деловито оглядела свою клюку, убедилась, что та не обгорела, и неспешно подошла к длинному столу. Никто уже не сидел на скамьях, кроме князя: дружинники растянулись на полу, пытаясь вжаться в доски, а князь боялся пошевелиться.
Колдунья оглядела стол с перевернутыми блюдами, рассыпанными яствами и разлитым вином. Хмыкнула насмешливо:
– Какие гости, такой и пир… – И позвала строго: – Эй, Василиса!
Девочка еще в начале поединка тоже юркнула под стол и наблюдала бой оттуда – бледная, с горящими глазами. Сейчас она вынырнула из-под стола и бросилась к бабушке. Обхватила обеими руками, прижалась лицом к волчьему меху кацавейки. Наверное, расплакалась бы. Но колдунья оттолкнула ученицу, ворчливо приказала:
