— Да вот на утреннюю разнарядку пришел. Может, сделать что, сбегать куда?
Хозяйка долго не откликалась.
— Кольча. Такой пока план. Возьми тележку и двигай на лесозавод. Нагреби там опилок и посыпь лед в погребе. Что-то сильно таять начал. Ну уж а магарыч, когда встану.
Привез опилки, перетаскал деревянной бадейкой в погреб, просеял сквозь пальцы, облепил желтой, влажно-теплой крупой оплывшие бока ледяных валунов — смолистой свежестью сразу же забило погреб и вроде бы потеплело. От этого соснового летнего вея дрожью в лопатках проступил скопившийся в Коле холод. И нос каменно, как-то отдельно от лица затвердел, и руки опалило ломотой. Он выскочил из погреба — густое, прошитое воробьиным чириканьем тепло крепко обняло его. Зажмурился, постоял, не вырываясь из объятий, посопел блаженно в полынную, просторную, мерно вздымающуюся грудь июньского дня. Потом открыл глаза и снова зажмурился: на веранде сиял медными боками самовар.
Милитина Фоминишна, согнутая, сухонькая, остролицая, с тяжелой кружевной шалью на плечах, не выпуская папироски изо рта, сновала вокруг самовара, выставляла «магарыч»: сметану, вчерашнюю холодную рыбу, яйца, светло-зеленый пучок ботуна, масло, хлеб. Освободились наконец руки — вытянула папироску, затянулась еще напоследок и отошла, оглядывая стол:
— Н-да, дела на полтинник, а магарыча на целый рубль. Садись, Кольча. Налегай. — От ее хриплого баса, видимо, с годами так высушившего Милитину Фоминишну, вытянувшего из нее все силы, легонько задребезжали ложки в стаканах.
Коля хотел промолчать, хотел лишь согласно кивнуть головой, но затянувшийся утренний голод да недавний погребной холод вновь живо столкнулись в нем. Он разозлился:
— Жалко, что ли? Тогда и не буду. А то подавлюсь еще.
Хозяйка подумала, глядя на стол, вытащила откуда-то из-под свисающего конца шали папироску, закурила.
— Вообще-то, нет. Не жалко. Одной все одно не съесть. Пропадет. По привычке, Кольча, считаю. За жизнь насчиталась — остановиться не могу. Да садись ты, садись! На голодное брюхо все мы обидчивые.
Коля сел.
— Я тоже, Милитина Фоминишна, считать умею. Хоть и не люблю.
— А кто любит? Нужды не было бы, разве считали? А по правде-то, так, замечаю, отвыкают считать. Не от богатства, от безалаберности… Давай подвигай стакан-то.
Пока пили чай, встала Дуся — слышно было, как бренчит она на кухне умывальником. Вскоре вышла, розовенькая, гладенькая, в тесном, коротком халатике. Еще и ладони ухитрилась затолкать в маленькие, узкие кармашки — халатик сшит был без запаха и теперь расходился у пуговиц, приоткрывая белое, сытое тело.
— Лучше бы нагишом вышла! — плюнула Милитина Фоминишна. — Дуська! Марш отсюда! Добро бы одна была. Парень же в доме!
Коля прикрыл глаза, вроде бы задремав от чаепития.
— Ну уж и парень. — Дуся прошла, села бочком к столу, не вынимая рук из карманов. — Какой это парень, Фоминишна! Хилый студент, а никакой не парень. Правда, Коленька? — Сладенький, веселый голосок был у Дуси.
— Угу, — не открывая глаз, кивнул Коля.
— Вот пожалуйста. А ты, Фоминишна, прямо напугала меня. Парень да парень. Где, думаю, дай посмотрю. — Дуся встала, прошлась перед столом. — А одета я очень прилично. Правда, Коленька?
— Еще как, — опять, не открывая глаз, кивнул Коля.
— Садись, чаю попей. — Милитина Фоминишна зябко куталась в шаль. — Ох, Дуська, скорей бы ты замуж вышла. От греха подальше.
— Ой, не смеши, Фоминишна. Тебе-то какой грех?
— Вьешься уж больно сильно. И присмотреть за тобой некому. А мне жалко будет, если что случится.
— Ничего не случится. Я — девушка смелая и ничего не боюсь. Правда, Коленька?
Он, уже не отвечая, опять кивнул: «Заманивай, заманивай, я — юноша влюбчивый, мечтаю пеленки стирать, на молочную кухню бегать. Очень хочу грузчиком стать и на заочном поучиться. Всегда готов, как пионер».
По субботам и воскресеньям Коля отдыхал. Милитина Фоминишна поила чаем без отработки.
— Грех, Кольча, всю неделю горб набивать.
Днем его зазывали к самовару Дуся с Надей, чтоб не скучать, а к вечеру они дружно уговаривали Милитину Фоминишну:
— Давайте вместе посидим, почаевничаем. По-людски, за одним столом, — и снова приглашали к столу Колю.
Сидели долго, до холодного самовара, до синей мглы в дверном проеме веранды. Света не зажигали. И тогда Милитина Фоминишна просила:
— Давайте мою, девки. И ты, Кольча, поддерживай.
Запевали:
Ах, да со вечера
Делать нечего,
Идти некуда,
Любить некого…
Милитина Фоминишна сморкалась, всхлипывала, уходила в комнату, говоря тихим басом:
— Приберусь малость…
После Коля все хотел включить свет, но Дуся с Надей хватали его за руки, усаживали, давясь смехом, колотили по гулкой, костлявой спине.
— Как это любить некого?! А?
Коля вырывался, отталкивал их, наконец сдавался:
— Понял. Есть кого. Есть.
Ветреная синяя жара перетекла из воскресенья в понедельник, Коля глаз еще не открыл, а уже понял: проспал! Солнце горячо, нетерпеливо лизало ухо, влетев наконец в комнату, вырвавшись из тесной листвы черемухи под окном.
Вскочил, дорожа временем, слегка только, для полноты режима, помахал руками, ногами, натянул трико, решительно вышел в прихожую. На двери Милитины Фоминишны блестел маленький, с монетку замочек — значит, ушла, надолго, не в огород и не к соседке, иначе бы не навесила. С пятерней в затылке поплелся к умывальнику, потом медленно, со вздохами выпил ковш воды, вернулся в прихожую. Увидел: дверь в комнату Нади и Дуси распахнута. «Евдокия летела. Как же это Фоминишна шла, не заметила? А-а… Еще и окно настежь. Ух ты, как тянет!»
С трепещущим присвистом реяли, летели в комнату ситцевые занавески, дрожала, перекатывалась упругая рябь по их розовым цветкам. По стене, по потолку бесшумно переливалась тенисто-солнечная волна, и ее бегущие отсветы-блики, сталкиваясь, казалось, тоже посвистывают, позванивают, тоненько шепотят — так слагался волнующе-свежий, счастливый голос июньского дня.
Под его вольный чистый трезвон Надя спала крепко и сладко. Сбилось розовое пикейное одеяло, обнажив смуглые плечи и тугие колени.
Все это Коля вобрал в один миг, замер, покраснел, быстро захлопнул дверь и метнулся к себе. «Ну, Евдокия! Ну, мать честная! Ходи тут за ней, закрывай. Прямо в стыд ввела. — Почти вслух бормоча, Коля тыкался из угла в угол, не замечая ни раскрытых учебников, ни конспектов. — И окно так бросила. Сдует еще чего, разобьет. Да мало ли что может быть. — Коля метался, кружил по комнате. — А что там случится? Да ничего. Не выдумывай… И все ж нехорошо с распахнутым-то».
Он на цыпочках подошел к Наде.
— Надежда-а, — позвал шепотом. — Надя, окно-то закрыть? Ну и спишь ты. Слышишь? — Голос срывался. — Закрыть, нет, окно-то? — Коля присел на краешек кровати.
Надя вздохнула, не просыпаясь, выпростала руку.
Коля отвернулся, поглядел в окно.
— Надя, хватит спать-то!
Очнулась, с резким, еще немым испугом отпрянула к стене, судорожно потянула, не расправляя, на себя покрывало.
— Ты что, Колька? Ты что? — на просящей, жалобной нотке прорезался голос, но тут же окреп: — Ну-ка уматывай сейчас же! Подкрался! Кот ободранный! — Она толкнула его, но Коля удержался, неожиданно для себя пересел поглубже, перехватил Надины руки.
— Пожалей! Кого гонишь?
Попробовал поцеловать в шею, в щеку — куда удастся. Надя вырвала руки, уперла кулаки в Колину грудь.
— Уйди, паразит! Я кому сказала!
Надя наконец изловчилась и так двинула, что Коля слетел с кровати, почти сел на пол, но успел выставить назад руки.
— Надежда, ты не знаешь Колю Щепкина! — Он поднырнул под ее молотящие кулаки и обнял. — Ты не знаешь, как он к тебе относится. Ты снишься ему по ночам. На лекциях снишься. — Удалось, поцеловал в щеку, сквозь пахнущую хвоей прядь.
