— А ну, серые, да белые, да эх, вороные! Несите меня в пятую берлогу, да живо! А не то… — Потапыч резво запрыгивал в носилки, и волки бежали к его берлоге и от обиды дружно подвывали:
По о кочкам, по кочкам.
По гладенькой дорожке,
В ямку — бух.
Потапыч вздрагивал, трезвел ненадолго и ворчал:
— Осторожней, вы, черти серые. Забыли кого несете? Несите меня ласково, а не то…
В общем Потапыч позорил весь медвежий род, многочисленная родня и не признавала его за медведя, а считала его белой вороной, паршивой овцой, ложкой дегтя в бочке меда.
Пока Потапыч спал, берлогу его окружали родственники, те что поздоровее и покрепче. Окружали молча, осторожно, — ни одна ветка не хрустнула, ни один куст не качнулся. Медведи объяснялись жестами и время от времени перемигивались: две лапы вверх — значит стоп, остановиться; две лапы в сторону — значит ползи по-пластунски, — сороке, которая подглядывала за медведями, показалось даже, что они делают физзарядку. Кроме того, медведи перемигивались; правым глазом подмигнут — значит окружай справа, левым — слева. Наконец они окружили пятую берлогу так тесно, что стукнулись лбами, потихоньку цыкнули друг на друга и замерли, прислушиваясь: как там Потапыч? Спит или газетки читает? В это мгновение Потапыч захрапел гак сладко, так безмятежно, что один жалостливый медведь прошептал:
— Это просто бесчеловечно нарушать такой сон! — но его шепот никто не услышал, медведи переглянулись, перемигнулись и — раз! — раскидали крышу берлоги, скатанную из бревен и камней. Раскидали, раскатали, дружно вскрикнули:
— Навались! — и мигом скрутили Потапычу лапы свежими тальниковыми прутьями.
Потапыч открыл мутно-желтые глаза, хотел протереть их и понял, что связан.
— Братцы, за что? — хрипло спросил он.
— Не наша воля, Потапыч. Зла-то уж не держи. Понимать должен, — виновато ответили робкие медведи.
А радостные и кипучие закричали:
— За то! И за это! Не жди Лизавету!
— Какую Лизавету? — изумился Потапыч.
— Да это так, к слову пришлось, — объяснил рассудительный медведь. — Главный велел связать тебя и караулить. Боится он. Чужестранцы едут, а ты безобразничать будешь.
— Да он что, с ума сошел? — зарычал Потапыч. — Из-за каких-то африканцев родную кровь обижать? Да я, да я, яй, яй, яй! Знаешь, что я сделаю? — неожиданным шепотом спросил Потапыч. — Благим матом на всю тайгу орать буду.
— А мы тебе пасть репейником заткнем, — рассудительно заметил рассудительный медведь.
— Наклонись-ка, по секрету что-то скажу, — попросил его Потапыч.
Рассудительный медведь наклонился, Потапыч изловчился и укусил его за ухо.
— Вот тебе за репейник!
Рассудительный медведь хотел поколотить Потапыча, но тот закричал:
— Чур, лежачего не бить!
— Ладно, не буду! Но запомню-ю… Лучше не попадайся в темном месте, в темный час! — Рассудительный медведь пошел от берлоги, за ним пошли и другие, лишь Мишка и Мишаня, назначенные караульщиками, остались у берлоги, уселись на пеньки, достали карты и стали играть в подкидного дурака. Потапыч спросил:
— Кормить хоть будете?
— Не велено.
— А поить?
— Обойдешься.
— Да вы что, ребята? Поимейте совесть! Не чужой ведь я вам! Хоть лапу одну развяжите — ее сосать буду.
— Лапу? Развяжем. Кто в дураках останется тот и развяжет.
— Ребята, меня бы в игру взяли, а? Страсть люблю в дураки играть!
— Ага, как бы не так! Тебя возьми играть, а ты убежишь! Мы в дураках и будем.
Ранним утром при восходящем солнце на горизонте показался плот.
— Едут, едут! Вон они! Показалися вдали! — закричали, зарычали, захрюкали, защебетали встречающие и полезли, полетели на деревья, чтобы получше все разглядеть и запомнить.
Главный медведь поспешил на помост с хлебом-солью на льняном полотенце. Он очень волновался, хотя плот был еще далеко, и от волнения Главный медведь сжевал весь каравай и вылизал всю соль и принялся было жевать полотенце, но туг опомнился, смутился, выплюнул полотенце и крикнул:
— Эй, кто-нибудь! Принесите новый каравай и новую соль! Эти никуда не годились — хлеб сырой и соль сладкая. Ладно, догадался попробовать!
За помостом, на зеленом пригорке расселся сводный оркестр: в первом ряду солисты — толстые, сытые волки, которые могли выть не только на луну, но и на солнце: сзади них — пятьсот бурундуков, сразу же начавших посвистывать на разные лады; дальше расположились двести зайцев с барабанами, а уж за ними стояли четыре медведя с медными тарелками в лапах.
Правее оркестра, на прибрежной луговине были накрыты столы, которые, конечно же, ломились от яств: бочонки с малосольным омулем, горы кедровых орехов, корчаги со свежей брусникой, кувшины с брусничным квасом, колоды с медом, берестяные лагушки с соленой черемшой и на особицу, для любителей острого, туески с маринованной заячьей капустой. Столы охраняли два старых лося, о неподкупной честности которых сочинялись песни, легенды и баллады. Кроме того, лоси были диетиками и могли есть только молодую осиновую кору.
Работы Лосям хватало: стаи прожорливых бессовестных кедровок кружились над столом, норовя растащить все орехи, и приходилось беспрерывно палить в них из двустволки солью; вокруг стола отиралась также компания рыжих лисиц, за которыми нужен был глаз да глаз, иначе, ни меду, ни рыбы на столе не найдешь.
Плот покачивался уже недалеко от берега. В воду бросилась тысяча бобров, они облепили плот, чтобы отбуксировать его к самому помосту.
По берегу в это время ходил, волнуясь, Уссурийский тигр по имени Вася. Он взглядывал на плот и бормотал: «Нет, нет! Не может быть! Неужели все-таки он? Мать честная, сколько лет прошло!»
Его окликнул старый Ворон:
— Васька, гляди! На плоту-то братан вроде твой, Кешка-африканец.
— Глядел я уже. Вроде он. Да боюсь, не признает. Ведь столько лет прошло, как он стал африканским. Поди, загордился за границей-то своей.
— Небось, признает. Не велик барин: тигр он и есть тигр.
— Ты у меня покаркай, покаркай тут! Разговорился! Много ты в тиграх понимаешь!
Главный слон ступил на берег, грянул оркестр! Главный медведь поднес хлеб-соль, а полотенцем перевязал слону хобот, сделав пышный бант, а затем заревел с помоста, возвышаясь над слоном:
— Добро пожаловать, гости, дорогие! С приездом! Со свиданьицем, значит! — неожиданно все заранее приготовленные слова пропали из медвежьей головы, он в ужасе обхватил ее лапами, затоптался, зашатался на помосте, потом плюнул на забытые слова и произнес первые подвернувшиеся:
— В общем, рад тебя видеть, Петя!
Слон удивленно поднял хобот:
— Что это значит — ПЕТЬЯ?
— Да понимаешь, я кого уважаю, всех зову Петя. Или Маня. Тебя я уважаю.
— И я тебя уважаю. Спасибо на добром слове, Петья, — слон поклонился.
— В общем, милости прошу к столу. В дороге, поди, проголодались. На пустой живот какой разговор может быть. Прошу, прошу подкрепиться.
— С удовольствием… Тьфу ты, язык уже заплетается. С удовольствием, уважаемый Петья.
— Ничего, бывает. Я порой тоже двух слов связать не могу.
— Позволь, дорогой Петья, я подвезу тебя к столу, — предложил Главный слон.
— Что ты, что ты, бог с тобой! Я еще пока сам в силе. Если уж так охота прокатить кого-нибудь, вон ребятню нашу подвезя — ни разу в жизни на слоне не катались.
— Можно и так, — согласился Главный слон.
— Раз, два — живо! — скомандовал Главный медведь! Медвежата, рысята, волчата, барсучата и остальные дьяволята с восторженным визгом попрыгали на спину к Главному слону. Он осторожно зашагал, добродушно ворча:
