Врунов пыхтята отметили белым крестиком, упрямцев — синим ноликом, лентяев — сразу крестиком и ноликом, красным мелком. Затем протягивали ребятам розовые, прохладные ладошки и за руку отводили в места, не столь отдаленные: врунов — к сарайчику, упрямцев — к крыльцу, лентяев — к старой березе.

Пока пыхтята сортировали и опрашивали ребят, в громадном котле, вмазанном в печку, поспела манная каша. Пыхт Пыхтович, лежавший на печке, высунул язык и молча собирал им манные запахи. Пыхтята притащили из кладовой белые ведерки, разукрашенные разноцветными надписями: «Сухая ложка рог дерет», «Сам бы ел, да дети просят», «Кашу маслом не испортишь», «Семеро с сошкой, один — с ложкой». Последняя пословица особенно понравилась Семерым пыхтятам. По вечерам за печкой они часто повторяли ее и беззвучно радовались: «Хоть раз в жизни кто-то его просмеял. Мы работаем, работаем, а с ложкой-то он один. У нас и ложек-то нет. Рожки, да ножки, да языки».

Ведерки, доверху наполненные кашей, пыхтята поставили возле девочек и мальчиков — на каждого приходилось по ведерку и по пословице.

И тут стих ветерок, умолкли сороки, гулко вздохнул-прогрубил Пыхт Пыхтович — на крыльце появился дед Пыхто. В желтой шелковой косоворотке, подпоясанной черным шелковым шнурочком, в ладных козловых сапожках, в новенькой кубанке, с хромовым верхом. В пояс поклонился девочкам и мальчикам.

— Не обессудьте, ребятки, если что не так. Наказание — дело суровое.

Нахмурился, закрыл глаза и сплясал вальс-чечетку, чтобы воспрянуть духом и сосредоточиться. Затем надел длинные черные перчатки из овечьей шерсти. На кончиках перчаточных пальцев были пришиты кисточки, срезанные в свое время с рысьих ушей.

— Ой, вы, гой еси, слуги верные! — высоким, дребезжащим голосом обратился он к пыхтятам. И подмигнул, сначала правым глазом, потом — левым.

Пыхтята принесли толстую книгу с медными застежками на тяжелой дубовой подставке. Дед Пыхто сунулся в один карман, другой, суетливо, быстро охлопал себя, пробормотал: «Куда они запропастились?» — потом сел, снял сапог, — да, очки были там, потому что карман в штанах давно продырявился, и очки проскользнули в сапог. Нацепил их, потрескавшиеся, в веревочной оправе, и скороговоркой прочитал:

— Пункт первый — для укрепления детских нервов. Вралей, врунов, врунишек — щекотать, начиная с подмышек. Пункт второй — для детей с вредной головой. Упрямцев и упрямиц рассмешит шерстяной палец. Пункт третий — от несусветной лени. Бездельников и ленивцев — щекотать крылом птицы. Точка, точка, запятая, выйдет рожица кривая. Все! — У деда Пыхто горло пересохло, он закашлялся — глаза покраснели, выпучились так, что слетели очки. Дед Пыхто на лету подхватил их, сунул в карман — они опять провалились в сапог.

Затем дед Пыхто подкрутил усы, сдвинул на затылок шапку-ушанку с хромовым верхом и опять пропел высоким дребезжащим голосом:

— Итак, мы начинаем.

Растопырил руки — закачались рысьи кисточки на перчатках, ноги согнул колесом и, приседая, попрыгивая, двинулся к сараю, где в одних маечках стояли вруны и вруши. Дед Пыхто попрыгал, попрыгал вокруг них, выкрикивая непонятные слова:

— Кух, куг, кук! — и подпрыгнул к Вове Митрину. — Пошто врешь? Пошто мамку за нос водишь?! — пронзительно тонко закричал дед Пыхто.

— Я не вру, я выдумываю, — съежился Вова Митрин. — Выдумка — не вранье. Виноват я, да? Если выдумки никто не понимает?

— Обратно врешь! — еще пуще закричал дед Пыхто. — Подымай руки! Живо!

Вова поднял. Дед Пыхто быстро пощекотал Вовины подмышки рысьими кисточками. И хоть Вове было вовсе не весело, он прыснул, ойкнул, гоготнул.

— Щекотно?

— Ага-га-га… — залился Вова.

— Не гогочи, не гусь. Отвечай: щекотно?

— О-о-очень-мих, мих, мих!

— Вот всегда так правдиво отвечай! Будешь врать?

— Уе-ей-ей, — приплясывал Вова — отвечать он не мог.

Дед Пыхто подскочил к Алене и даже пальцем не дотронулся, а в горлышке у нее забулькал, зазвенел смех.

— Боишься?

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь!

— А врать не боишься?

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь!

— Боишься и врешь — вдвойне поревешь.

Дед Пыхто легонько погладил рысьими кисточками — Алена завизжала, задрыгала ногами.

— Подрыгайся, подрыгайся! — Он переметнулся к Муле-выбражуле:

— Упрямая?

— Упрямая! — Муля-выбражуля подбоченилась.

— Не засмеешься?

— Ни за что!

— Сейчас узнаешь дедушку Пыхто! — Он прошелся по Мулиным ребрышкам шерстяными пальцами. Муля-выбражуля на дулась от смеха, побагровела, но не захохотала.

Дед Пыхто выхватил из-за пояса маленькую щекоталку — деревянную рукоять с заячьим хвостом на конце. Причесал хвост, подул на него и, высунув язык от старания, бережно пощекотал Мули-выбражулины ребрышки.

Она фыркнула, из носа вдруг выскочил зеленый пузырь.

— Не-е-хе-хе-от! Не-е… ахха-ха!

— То-то же! — Дед Пыхто довольно подкрутил усы, поддернул штаны и, уже потный, запыхавшийся, подошел к лентяям.

— Я здесь случайно! — Сказал Сашка Деревяшкин. — Я хоть кто, только не лентяй. Вот посмотрите: у меня руки в мозолях. И вообще, руки у меня золотые: хоть рогатку, хоть скворечник — для меня раз плюнуть.

— А на языке у тебя мозолей нет?

— Нет.

— Покажи.

Сашка высунул язык.

— Ах, ты еще и дразнишь меня!? Старому человеку язык показываешь?

— Вы же сами велели!

— Ах, ты еще пререкаться! Зубатиться? Забыл, где находишься?

— Да не боюсь я вашей щекотки!

— Врешь!

— Хоть пятки щекотайте. Приятно и сразу дремать охота. Я часто сам себе пятки щекочу.

— Экой хвастун! Напущу-ка главный щекотун. — Дед Пыхто хлопнул в ладоши. — Подать главную щекоталку!

Пыхтята притащили обыкновенную скалку, обклеенную гусиными перьями. Дед Пыхто раскрутил ее меж ладоней, весело заверещал:

— А мы тебя по пузичку, по пузичку? — Гусиные перья легонько коснулись Сашкиного живота — живот вздрогнул и покрылся гусиной кожей.

— A-а! Прохватило! — Дед Пыхто еще сильнее раскрутил скалку — перья только посвистывали. Сашкин живот затрясся, и из Сашкиного горла вырвалось ленивое:

— Хо-хо-хо!

— Вот она, лень-то, смехом проступила! — закричал дед Пыхто. — Смеяться лень — и ночь, и день, живешь, как пень! За-ще-кочу, кочу-кочу!

Сашка стал вскрикивать:

— О-хо-хо! О-хо-хо! О-хо-хо-хо-хо-хо!

Дед Пыхто вернулся на крыльцо и, краснея от натуги, закричал:

— А, ну, давай, давай! Сильней перевоспитывай!

Замелькали задумчивые, грустные мордочки Семерых пыхтят, розовые их ладошки, желтенькие рожки — пыхтята жалели и врунов, и лентяев, и упрямцев, и если бы дед Пыхто не присматривал за ними, они бы щекотали, спустя рукава своих полосатеньких рубашек. Но дед Пыхто присматривал, покрякивал, притопывал, покрикивал, и пыхтята работали в поте лица. Засучив рукава, щекотали и щекотали.

— И-хи-хи! — заливались врунишки.

— Кех-кех-кех! — захлебывались упрямцы.

— О-хо-хо-хо! — грохотали лентяи.

Дед Пыхто отдохнул, остыл, выкурил трубочку и тут заметил, что у многих девчонок и мальчишек на глазах выступили слезы. Раньше он не собирал детские слезы, но пока сидел без работы, придумал впредь собирать их в бутылочки и копить в подполье. Для чего он собирался копить слезы, дед Пыхто не ответил бы, но смутными своими, дремучими мозгами рассудил: пригодятся, ой, пригодятся слезы. Никто ими не дорожит, льют понапрасну, а, может, потом кто-то и спохватится, пожалеет. Да не вернуть горячих, не вернуть соленых. Глядь, а у деда Пыхто полный подпол слез.

Бутылочки у него уже были приготовлены, стояли под крыльцом, теперь он их достал, обмахнул пыль и пошел собирать слезы. Почему-то у мальчишек и девчонок они скапливались на верхней губе — дед Пыхто приставлял к губам горлышки и очень быстро наполнил бутылочки. Сразу же наклеивал бумажки: «Слезы девочки Алены, 8 лет, чистые, как стеклышко», «Слезы Вовы Митрина, 9 лет, с запахом ванили», «Сашка Деревяшкин, 8 лет. слез кот наплакал», «Девочка Катя, по прозвищу Муля-выбражуля, 9 лет, запах духов. Щеки она, что ли, ими мажет?»