Три часа, это уж точно, бегут олени, тайга сменяется тундрой, кончается тундра — начинаются болотины и озера, те в свою очередь уступают место лесистым островкам, но обещанной речки все нет и нет, как нет и желанного чума. Так ведь можно совсем замерзнуть!

Ануфрий Эмидак объяснял, что первый чай (он почему-то так и сказал — «первый чай», а не ночевка) будет в чуме Маичи Мукто, что стоит в устье Дудыпты. Там проходит дорога на Туру. Вторая ночь тоже должна пройти в тепле. На расстоянии дневного аргиша живет другой охотник Ёльда Елдогир. А дальше уже самим придется выбирать места для ночевок и спать возле костров.

Так сколько же, интересно, километров это «однако, маленько»? По всем меркам пора бы уже быть чуму. «А вдруг этот Мукто откочевал в другое место? Вдруг волки разогнали его оленей и он сменил свой табор? Да мало ли что может произойти в тайге?» Страшно только от одной этой мысли. Аня замирает, потом начинает сжимать и разжимать руки, трет онемевшие ноги и чуть, про себя, постанывает: «Ну когда же будет чум, когда?»

Она готова была уже совсем отчаяться, как вдруг, впереди раздался дружный собачий лай. «О боже, наконец-то!» — обрадовалась она.

Олени, почуяв близость жилья, веселее забрякали колокольчиками и ускорили бег.

В неясном, бледном свете обломка луны проступил темный конус островерхого чума, выплескивающего рой золотых искорок, мелькавших и исчезавших на фоне звездного неба.

Никто не вышел встречать их. Зачем? Имеющий достоинство хозяин не будет проявлять любопытство, как мальчишка. Приехали — значит, не обойдут чум, напьются горячего чая, развяжут языки и, если нужно, расскажут, куда и зачем путь держат.

Аня уже на себе испытала удивительную простоту человеческих отношений на Севере. Здесь все делается молча. Незнакомому с Севером человеку эта молчаливость кажется несколько странной. Но надо знать здешних жителей. Суровая природа упростила их характеры, сделала бесхитростными, до наивности открытыми, добрыми и очень сострадательными людьми. Во всем, даже в мелочах.

Помогая собираться в дорогу, Василий прочел ей целую лекцию о том, как вести себя:

— Будь, пожалуйста, откровенна во всем, — сказал он. — У нас не любят неискренних, хитрых. И присматривайся к таежной жизни, запоминай любые мелочи, они всегда пригодятся. Эвенк ничего не будет делать зря. Не все было плохо в нашем прошлом, кое-чему следует поучиться у стариков. И чум, прошу, не ругай, не называй его убогим и дымным. А то, смотрю, у некоторых он становится синонимом всего отсталого, темного. Что поделаешь, если раньше у нас не было лучшего жилища? Ведь чум тоже не сразу стал таким, как теперь, чумом, это тоже результат опыта и мудрости целых поколений. И запомни: тайга и ее обитатели любят тех, кто уважает их законы. Не морщи нос, — есть у тебя такая привычка, — а то подумают, что ты чем-то брезгуешь. Короче, чай пить в чуме ты должна, как все, из блюдца, — обжигаться не будешь, наливают-то кипяток. Сидеть тоже по-эвенкийски, — так удобнее, да и места меньше займешь, портянки и те надо заворачивать по-нашему — иначе можешь остаться без ног…

Милиционер, оказывается спал. Ванчо растолкал его, и он, весь окаменевший, с трудом разогнул ноги, еле поднялся. Пошатнулся и уперся руками в нарту. Какое-то время так и стоял.

Гирго помог раздеться Ане.

Чирков, окончательно проснувшись и придя в себя, сбросил лишнюю одежду и, тоже, как Аня, оставшись в телогрейке, деревянно переставляя ноги, зашагал между нартами к чуму. Нашарив в темноте дверь, он полез внутрь, и, как часто бывает в таких случаях, зацепился чем-то, наверное, пуговицей, за шкуру, стал дергаться, да так, что чум зашатался.

— Эбэй! Уронит! — в чуме испуганно вскрикнула женщина.

Вошли, поздоровались и протянули руки к гудящей печке. За печкой в самодельном подсвечнике, воткнутом в землю, горела свеча.

Хозяин чума Маича Мукто, пожилой человек, с крупной для эвенка коренастой фигурой, с реденькой бородкой и живым привлекательным лицом, как и все таежники, нестриженый, со спутанными волосами, в которых торчали оленьи шерстинки, сидел раздетый, в одной хлопчатобумажной рубашке, в таких же легких, неопределенного цвета штанах и босиком. Видимо, он спал и только что вылез из мешка. С нескрываемым любопытством вглядывался он в лица вошедших и, не найдя знакомых, отвернулся, начал искать меховые чулки.

Хозяйка — ее звали Мария, лет тридцати симпатичная женщина, одной рукой загораживалась от печки и света, второй шуровала в большом черном котле. Вся печка была окружена котлами и ведрами. Чайник стоял чуть в стороне, из носика шел пар — видно, его только что сняли с огня. Вкусно пахло мясом и свежей хвоей.

Накинув на плечи телогрейку, Маича нашел трубку, железным крючком, привязанным к кисету, выковырял нагар, деловито поколотил, о полено, продул и оставил трубку во рту. Потом, так же не торопясь и молча, набил ее табаком и, придавив пальцем, потянулся к свече прикурить.

Аня и Чирков все еще, охая и ахая, топтались на месте.

— Там, — произнес Маича и показал рукой куда-то за спину.

Аня поняла, выдернула из-под оснований жердей аккуратно сложенную оленью шкуру, расстелила ее и села. Чирков присел на дрова.

В жилище все прибрано, ничего лишнего нет, оттого чум кажется просторным. У оснований жердей аккуратно сложены турсуки, потки с охотничьим провиантом, продуктами. Все это прикрыто суконными зипунами, шкурами. На половине хозяев висели около десятка беличьих и горностаевых шкурок — дневная добыча. На земле плотно, один к одному, были уложены тонкие жердинки, сверху устланные свежими еловыми ветками. От них шел приятный запах.

Достаточно было попасть в жилище, к теплу, и мороз, еще минуту назад выжимавший из глаз слезы, сводивший руки и ноги, словно забылся. Исчезли и тревожные мысли. Как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым…

Аня и Чирков оттаивали.

«Не буду ничего говорить, — решает Аня, — собственно, какое мое дело? Живут, значит, им так нравится. Скажу в райкоме, что не видела их… А все же любопытно: как это она, молодая, симпатичная женщина, вышла замуж за пожилого человека, да не просто вышла, а стала его второй женой? И притом сама, добровольно?! Может, надо родиться в чуме, и тогда на многие вещи будешь смотреть просто и обыденно. Господи, да разве можно знать, что думает человек? Нет, это точно сказано: чужая душа — потемки».

Аня видела на фактории первую жену Маичи. Старуха — старухой, сморщенная, слепая. Ануфрий с Марией рассказывали: она, Дептырик, мол, сама настояла, чтобы он взял вторую жену. Любила его и заставила. «Я слепая, как ты будешь один кочевать, охотиться? Иди, сговаривайся со стариком Богото, у него славная дочь, хозяйственная, трудолюбивая. Иди, никого не слушай…»

Сын Марии и Маичи, десятилетний Микулашка, старуху Дептырик зовет мамой и водит ее по фактории за посох. Маича с Марией заботятся о ней: уходя на охоту, готовят дрова, привозят из тайги мясо, рыбу. Что о них можно дурного сказать, в чем обвинить? Хотя, конечно, двоеженство искоренять нужно как пережиток прошлого. А с ними теперь что делать? Заставить разойтись? Разворошить, разрушить их жизнь?

Маича пододвинул к жене чайник, и она начала рыться в своей «кухне». Выставила доску с маленькими гагарьими ножками, поставила на нее кружки с блюдцами. Так заведено в тайге: гостю прежде всего нужно подать чай. Он согреет и желудок и душу, развяжет язык. Новостей у всех много, надо обменяться ими.

Вошли Гирго и Ванчо. Они управились с оленями, самым неимким, которых потом трудно будет поймать, надели «башмаки» и отпустили кормиться.

Мария налила им чай. Они тут же, не раздевшись, выпили, дуя на блюдца. Старик снял с печки котел, пододвинул его поближе к жене. Она знает, что делать.

— Третьего дня ездил на гари, к вершине Дудыпты, — наконец заговорил Маича. — Нету нигде белки. Ушла. С осени-то была. Гнезда густо попадались, грибы на пенечках сушились. Сейчас ушла. Чуяла, видно, холодную зиму, вот и подалась в темные ельники. Пустые гнезда остались, следы реденькие…