Слез с дерева Митька, насупился. Теперь что — кричи не кричи, после драки кулаками не машут; все, пачки махорки — нету!..

Потом ребятишки рассуждали:

— Ружье бы, чик, и готово.! И собак не надо!..

— А как без собак бурундука найдешь?..

— А можно так. Отыщут его собаки, поймать их и привязать. А потом ружьем — чик!

— Хэ! Ружьем-то, мелкашкой, я бы за день сотню нащелкал, — расхвастался Митька. — Скажи, Амарча, как я уток брал?.. Смотрим, летят, утки. Я поднял двухстволку, бац из одного ствола, тресь из другого — затрепыхались в воздухе. — Митька даже руками показал, как утки трепыхали крыльями.

Ребятишки молчали, слушали Митьку.

— Вот у нас собака была, Буска, — продолжал он. — Ни у кого такой собаки не было. Амикан только воровать может. А Буска убежит, бывало, вперед, к озеру, высмотрит там и обратно ползет. Тятя рассказывал, однажды, мол, пошел на охоту, скрадываю уток. Смотрю, навстречу мне Буска ползет. «Что?» — спрашиваю у собаки. А она мне на ухо: «Утки там!» «Много?» — Буска перевернулась и давай все лапы показывать, много, мол. И точно — уток полно было!..

— Трепач твой тятя, — перебил Митьку Костака, — а ты веришь.

— Ты сам трепло! — не сдается Митька. — У тяти знаешь какое ружье! Ты не смотри, что оно старенькое, ого, по пять штук на озере сшибает! Одним выстрелом!

Ребятишки знают, что Митька загибает, но слушают, интересно рассказывает.

— Вон, если не веришь, спроси про ружье у Амарчи! Он скажет, как я стрелял, — Оборачивается Митька к Костаке.

— И Амарча тоже может наврать.

— Тебе отец не разрешает брать ружье, вот ты и завидуешь, — злится Митька.

А Амарча действительно вынужден был подтвердить слова Митьки, — он ведь нынешним летом, вернее весной, ходил с ним на охоту.

До Гаинны — Лебединого озера — от стойбища далековато, километров пять, наверно, но уток там всегда много. Ходить туда один Митька побаивался, говорили: там после зимней спячки разминает свои лапы медведь; вот он и заманил с собой Амарчу, пообещав научить стрелять.

После каждого удачного выстрела Митька заполошно бегал по кустам, бухая отцовскими ичигами по лывам, радовался добыче и все тянул с учебой, не давал стрелять Амарче. Азартным больно оказался. Потом все же сжалился, видя, что Амарча вот-вот расплачется. Но Митька был Митькой и стрелять решил научить с вывертом.

Они прятались за пеньком, надежно укрывавшим их от заливчика, где плавали игравшие свадьбы птицы, а оттуда, почти вплотную, палил по ним Митька. Амарчу он решил посадить на пенек:

— Ты маленький, тебя не заметно, только не шевелись, а как полетят — пали…

Только Амарча уселся на корточки, как вдруг над головой что-то засвистело и рядом, растопырив крылья, плюхнулись на воду серые утки. С бьющимся сердцем Амарча поднял тяжелое ружье и, как учил Митька, прищурил один глаз, прицелился, значит, потом нажал на курок. Дым вылетел из ствола, раздался грохот, кто-то сильно толкнул в плечо, и Амарча полетел с пенька.

Ружье вырвалось из рук и, ударившись о пенек, еще раз грохнуло. Амарча только видел, как над головой его пролетел огонь, обдало его пороховым дымом, и не помнит, как оказался на земле. Очнулся, когда Митька стал тормошить его. Лицо у Митьки было бледное, перепуганное.

— Амарча, слышишь… Амарча… Ты никому не говори, ладно?.. И я никому не скажу, понял… Вставай, посмотри, ты убил утку! Никому не говори, слышишь, Амарча, а этих уток мы с тобой поделим, договорились?.. Я знал, что ты молодец!..

Вот такая тайна была у них. Амарча знал, что если дойдет до бабушки, тут уж и ему, и Митьке несдобровать. Хорошо, что Митька не проболтался.

В стойбище мясо! Большое мясо!

Приплавил его Ургунчэ.

В полдень он спустил на воду берестянку и поплыл вверх по речке к Юктэкону, к солонцам, хотел покараулить сохатых, а к вечеру уже притянул на ремешке неободранную матку-лосиху и огромную медвежью тушу, не мог один вытащить это большое мясо на берег, в воде обдирать не стал, сообразил — зачем руки мочить да одному маяться, стойбище-то рядом, там мужики и без него освежевать могут. Давно люди не ели свежего мяса.

— Дочки, встречайте отца! Сегодня мозгочить[25] будем. Добрый Дух удачу послал! — заглянула в чум Сарта и, схватив берестяной тазик, выскочила на улиду.

В такие редкие дни, когда Добрые Духи посылали мужу удачу, тихая, молчаливая Сарта, по словам бабушки — вся в отца, преображалась, становилась возбужденной и говорливой. «Вот, — рассуждала она вслух, — надо бы хорошую берданку купить Ургунчэ, глядишь, с мясом и пушниной будем, тогда и еда не станет ежедневной заботой».

Весть о добыче Ургунчи быстрокрылой птицей облетела стойбище. Стар и мал сбежались на берег Суринды. Привели за посох и слепого Бали.

Крупная комолая матка уже наполовину была вынута из воды, а медведь-амикан, словно прикрыв лапой глаза, лежал покуда в реке.

В сторонке, на траве, в крупу благодарных слушателей, отмахиваясь руками от комаров, сидел Ургунчэ, повязанный женским платком. Довольный, он как бы нехотя отвечал на вопросы сородичей.

Летом у нас на лосей, или, как говорят, на сохатых, охотятся на солонцах, куда они приходят ночью полакомиться вкусной солью, либо подкарауливают животных в воде, где лоси спасаются от комара и паута.

Увидишь возле реки свежие лосиные следы, считай — добыча твоя. Опытный охотник окинет взглядом тайгу и сразу узнает, где сейчас зверь. В зависимости от направления ветра выберет место для костра, чтобы скоротать время до вечерней зори. И чтобы — ни единого звука, ни запаха дымка; величайшая осторожность нужна, иначе — увиденные следы уже не добыча, нюх у сохатого лучше собачьего. Вечером он выходит на берег, чтоб искупаться в реке, полакомиться свежими водорослями.

Мастером охоты на воде считается в стойбище Шилькичин, вернувшийся с фронта. У него и собака приучена к этой охоте. Хоть вплотную подплывай к сохатому, ухом не поведет, пока не подашь ей знак. Но когда уж получила команду, пулей выпрыгивает из лодки, ничем ее не удержишь. И если ранишь зверя, не выпустит его из воды, так перед звериной мордой и будет маячить да лаять.

И лодку свою Шилькичин умеет маскировать лучше других. Ветками, тальниковыми прутьями так укроет, что не сразу поймешь — лодка это плывет или какая коряжина. Недаром Шилькичин снайпером был на фронте. Там тоже, говорят, нужно было маскироваться.

А Ургунчэ просто-напросто повезло. Выплыл он из-за кривуна и увидел около берега какой-то темный валун. Пока соображал, откуда, мол, тут камень взялся, тот зашевелился, зафыркал, и… голова показалась, водоросли изо рта торчат.

И с медведем такая же история вышла. Бывает же так. Плыл Ургунчэ, сосал трубку, тянул лосиху на ремешке, радовался удаче. Представлял он себе ту суматоху, когда все увидят его с добычей. Вот уж побегают жена с ребятишками, разнося по чумам нимат! И еще представлял, как будет рассказывать об охоте.

Плыл Ургунчэ, улыбался. Вдруг что-то бухнулось в воду, словно скала свалилась. Ургунчэ вздрогнул, схватил ружье и замер — шум был за поворотом реки. Глядь — медведь на тот берег переправляется…

Вот уж действительно повезло…

Теперь сидит Ургунчэ довольный в кругу мужиков, рассказывает… Разделкой мяса Мада руководит. Заметил он, что из крупного вымени лосихи молоко течет, позвал ребят:

— Гляньте, добро пропадает… Ну… кто первый?

Долго уговаривать никого не пришлось. Прильнули к вымени, сосут, облизываются — вкусно!

— Дайте и нам полакомиться печенкой, слюнки текут? — отстранили их мужики.

Жуют мужики прокуренными зубами теплую печень, кровь течет по губам. Угостили ребятишек. Хорошо! Каждый бы день так!

Вытерев рот рукавом и, словно бы ни к кому не обращаясь, Мада вдруг выкрикнул громко:

— Где наши ко…о…тлы…ы!

Что?.. Все глянули на «хозяина», лежащего покуда в воде. Посмотрели на Маду, заулыбались. Общая трапеза всем по душе. Почему бы не вспомнить старинный праздник, когда по три дня продолжались ритуальные игры, пляски, песни, посвященные амикану, хозяину тайги и предку эвенков? Молодец, Мада!.. Хоть сам ты и никудышный охотник, однако без чудачеств твоих скучно было бы жить, не лишний ты в стойбище человек! Здорово нынче придумал! А то уж эвенки забывать стали древние праздники да обычаи…