Я вспоминал все и, растравляя себя, твердил, что мадам Пуассо красуется за прилавком, слишком красуется, — будто реклама капусты, мяса и прочего товара.

Словом, настроение у меня вдруг испортилось.

Я не спешил на ферму. Я бродил по улицам, чтобы рассеяться, заглушить свою нелепую досаду.

— Чего ты ждал от Анетты? — спрашивал я себя. Какого черта! Не воображал ли ты, что она стала доктором наук или открыла месторождение алмазов? Да, она мадам Пуассо! А почему ее судьба должна была сложиться как-нибудь необычайно? Только потому, что она когда-то, на ферме мадам Мари, дежурила у рации? Верно, и дежурила, и стирала для нас, бегала на соседние фермы с депешами, была хорошим, храбрым товарищем. И что же с того? Война кончилась, она стала мадам Пуассо. Она прекрасно устроилась, по здешним понятиям. И не суйся ты со своим уставом в чужой монастырь! Тебя не касается!

И все-таки я не мог успокоиться. Анетта за кассой в магазине, Анетта, считающая прибыль, — нет, такой Анетты я не мог себе представить. Конечно, я не имею права ничего требовать от нее. Но бессилие как раз и угнетало меня. В сущности, нет ничего тяжелее бессилия.

Думая так, я не предполагал, что еще несколько шагов, и жизнь моя здесь пойдет по-другому.

Меня не встретил запах горелого, очевидно ветер дул в другую сторону. На прохожих, обгонявших меня, я внимания не обратил.

На площади, над кучкой людей, взлетали редкие клубы рыжеватого дыма. Ветер нес их к фонтану, дым обволакивал гипсовую богиню, обломок рога изобилия в ее поднятой руке.

— Что там? — спросил я.

— Его бы самого мордой в огонь, — бросил вместо ответа детина в резиновом фартуке мясника.

В толчее показался белый шлем с желтым ободком. Полицейский что-то записывал. Толпа перед ним расступалась, редела. В просвете блеснула красная курточка, очень яркая на мертвенно-черном фоне. Я протиснулся вперед. Тот самый мальчик, который стоял с приятелями у ворот мастерской Каротье.

Ребята ближе всех подобрались к черной, конвульсивно дымящей машине. Лак на ней облупился и потускнел. Огонь догладывал обивку на сиденьях. Горело и в багажнике. Крупная и, по-видимому, дорогая машина стала уродливой и страшной. Длинноногая газель на радиаторе скорежилась, выглядела опаленным пауком.

— Бензин плеснули, — сказал мальчик в красном.

Он узнал меня. Он лихо подмигнул мне, как будто сам поливал машину бензином и гордится своей проделкой.

Разбитое окно машины, откуда вырывался дым, зияло зубастой пастью. В толпе хмуро переговаривались. Странный пожар! Никто не жалуется, никто не спасает гибнущее добро. Я словно присутствовал на ритуальной казни. Машина горит, как жертва у ног гипсовой богини...

Рядом со мной тяжело дышал от переживаний толстяк с каштановыми припомаженными волосами. Я спросил его, чья машина, где ее хозяин.

— След простыл, — ответил толстяк.

— Кто же все-таки? — повторил я.

— Нацист.

Я словно очнулся от резкого толчка. Я мог бы привыкнуть к стычке времен, к своему необычайному существованию в прошлом и в настоящем, но судьба решила иначе. Короткое слово «нацист» поразило меня свежей, незаживающей яростью.

Теперь понятно, почему никто не гасит огонь, почему умолкают при виде полицейских, почему невозможно получить спокойный, прямой ответ на вопрос.

Обивка внутри машины корчится в синих язычках пламени, в смраде, как живое тело...

— Мигом смазал пятки, — услышал я. — Стало быть, натворил немало...

Картина происшедшего составилась постепенно, по отдельным репликам. Часа два тому назад черный «оппель» остановился здесь, против кафе «Лесной ландыш». Хозяин машины вылез, поднял крышку багажника, и тут его окликнули. Один из сидевших в кафе, на открытой веранде, узнал его. Приезжий замер, потом побежал. За ним кинулось человек пять-шесть. Во главе их был молодой человек в зеленом котелке. Нацист оказался проворнее. Преследователи вернулись с пустыми руками и подожгли машину. Того, в котелке, с ними не было.

— Его, говорят, арестовали.

— Ничего подобного. Он уехал. В синей малолитражке. Вон там она стояла, в переулке!

Полицейские, как утверждали все голоса вокруг меня, не успели задержать людей, испортивших чужую собственность. Только взяли на карандаш приметы зачинщика.

— Поймают беднягу!

— За что? Он же не поджигал! Это кривой Пьер притащил канистру с бензином.

— Тише ты!..

Господина в зеленом котелке никто раньше не видал. Он не здешний. Многие слышали, как он крикнул: «Проклятый бош, гестаповец!» Негодяй прямо обомлел от страха.

Дожидаясь автобуса, я выпил чашку кофе в «Лесном ландыше», обдаваемый со всех сторон взбудораженным гулом. За соседним столиком поминали кривого Пьера.

— Он натерпелся от них.

— Да, уж у него накипело...

— А кто не зол на них, мерзавцев? Только тот, кто им прислуживал.

— Плохо, если честные парни сядут за решетку из-за сволочи...

Люди негодовали, люди уславливались не выдавать поджигателей, — провались он в преисподнюю, нацист, со всем его имуществом! На меня, одинокого незнакомца, поглядывали вопросительно, даже иной раз с опаской. Как было бы чудесно, если бы кто-нибудь встал, подошел, хлопнул меня по плечу и сказал погромче:

— Вы разве не знаете, кто это? Наш Мишель, наш Бобовый король!

Нет, никто не встал...

От автобусной остановки к ферме ведет проселок. Ходу всего минут двадцать, но пейзаж меняется несколько раз, оттого что дорога бежит с холма на холм и разрезает волны леса. Когда последняя волна остается за спиной, ферма мадам Мари и новый скотный двор открываются на гладком плече косогора, как на полочке.

Все это могло быть моим, подумал я и усмехнулся. Бобовому королю приготовили королевство...

Но разве положено ему иметь земли, строения? Нет, дорогие друзья, это против правил игры! Анетта права, я испугался бы. Молчание мадам Мари было мудрым. Не нарушил ли я ее волю, выболтал Анетте? Ну, ей-то можно... До сих пор знал один Каротье, теперь знают трое. И довольно!

Однако мои мысли лишь на минуту-две покидали черный «оппель», горевший на площади Кожевников.

Я унес оттуда чувство обиды. Возникло оно, пожалуй, в кафе. Достаточно было взгляда, перехваченного мной, немого вопроса, — кто ты, что здесь делаешь? Я ведь очутился, в сущности, на поле боя, а это не место для приезжего.

Также точно, как мелькали мимо меня дома и храмы на туристском маршруте, бензоколонки и старинные замки, придорожная реклама и отели, так — увы — исчезнет из поля зрения и происшествие на площади Кожевников.

Но я ошибся.

На ферме я застал гостя. Чья-то быстрая, нервная речь брызнула навстречу, как только я открыл дверь, и тотчас же умолкла. Молодой человек, сидевший за столом, — щуплый, узкогрудый, в тесном пиджачке, — вонзился в меня взглядом. На его худом лице как-то вызывающе белел крупный нос с горбинкой.

— Не беспокойтесь, — сказал ему Этьен и пододвинул мне табуретку.

Незнакомец кивнул.

— Альбер Дювалье, — назвал он себя. — Я тут рассказываю, в какую дурацкую историю я попал. Черт, надо было совершенно потерять рассудок! Чем же виновата машина!

Если бы я поглядел на вешалку, я увидел бы там, на оленьем роге, зеленый котелок. Тогда я, может быть, скорее догадался бы, кто передо мной.

— Теперь извольте прятаться! Забрался в щель, как мышь... Спасибо, у вас есть для меня щель... В глазах закона виноват я, раз затеял всю кутерьму. Проклятье! Мне, главное, некогда выяснять отношения с правосудием!

Не только пиджак — вcе на нем тесное, узкое. Его тщедушное тело вправлено в плотный серо-стальной костюм, словно в латы. Говоря, он то отталкивает от себя чашку с недопитым кофе, то возвращает ее на место.