Я приказал себе не оборачиваться, пока не уберется болтливая, до ужаса болтливая покупательница.
— А почему бы вам, милочка, не готовить самим кровяную колбасу? Разве это сложно? Да нет же...
Она диктует Анетте рецепт. А я торчу, уставившись в одну точку, в один завиток огромного, глупого кочана. Что мешало мне подойти? Вероятно, это Каротье обрек меня на такую томительную осторожность. Чтобы сберечь репутацию мадам Пуассо...
Наконец дверь за несносной клиенткой звякнула, я обернулся, но не ступил ни шагу, — Анетта стояла передо мной.
Она не совсем прежняя Анетта. Она выросла, стала крупнее, ее волосы не пепельно-серые, а отливают бронзой, ее черты усилены косметикой, и в глазах у нее появилось что-то новое...
— Здравствуй, Анетта.
Несколько минут мы молчим, только смотрим друг на друга.
— Ты стал мужчиной, Мишель.
И тут произошло странное — все новое в ней вдруг исчезло, облетело, я увидел ее прежней Анеттой. И взгляд прежней Анетты, и вообще всё...
Я собрался заговорить, но тут опять брякнул дверной колокольчик, и я вернулся к красной капусте. Маленькая хлопотливая старушка забегала по магазину, выхватывая то морковку, то яблоко.
— Мадам Пуассо, прошу вас, дайте мне еще полкило фасоли и еще... пожалуй, двести граммов свинины... Запишите, пожалуйста. Сколько я вам должна?
— Момент, мадам... Вот ваши покупки: пятого числа вы взяли у нас телятины на восемьдесят франков, сушеных корешков на пятьдесят четыре франка, луку на...
— Разве я брала лук?
— Вы брали лук, мадам.
— Да, простите, конечно... Я же варила луковый суп, мой Робер так любит его...
— Седьмого числа вы взяли у нас...
Она только что была прежней Анеттой, совсем прежней, а сейчас за прилавком другая Анетта, неизвестная, дотошно считающая деньги.
Наконец мы снова одни.
— Ты простишь меня, — говорит Анетта. — Я не могла вырваться.
Она объясняет. Я смотрю на нее. Она упоминает мебель из Брюсселя, о которой рассказывал Андрэ. Да, Анетте везде надо поспеть. Завтра в пансион прибывают новые постояльцы, большой компанией.
— Охотники? — спрашиваю я.
— Конечно, — смеется Анетта. — Каждый за чем-нибудь охотится.
Мне нет дела до охотников. Сам не пойму, зачем я спросил. Анетта продолжает объяснять. У нее масса дел, одна нога здесь, другая там.
— Как ты меня разыскал? Ты не заблудился в городе? Положим, наш Виллеруа все тот же. Затхлое местечко, на чердаке у господа бога.
— Нет, вы все-таки идете в ногу с веком. Снаряжаете госпиталь для Африки...
— О, конечно! Я сама — член комитета. Первым долгом заставила Пуассо раскошелиться...
Нам опять помешали. Вошел мужчина в плаще, он что-то бросал на весы, Анетта крутила ручку кассы.
— Магазин еще полбеды. С тех пор как у Пуассо появился пансион, я разламываюсь на части. Я когда-нибудь устрою забастовку, клянусь! Попрыгает тогда Пуассо! Ах, добрый день, мсье Седрак!
Вот так мы и разговариваем. Мсье Седрака я возненавидел — он пришел за красной капустой и оттеснил меня. Теперь я уже не знаю, куда мне деться. Мсье Седрак выбирает долго, пальцы у него назойливые, а голос унылый, на одной высокой ноте. Таким голосом у нас требуют жалобную книгу. Поэтому странно слышать комплименты из уст мсье Седрака. Он хвалит магазин, хвалит Анетту, превозносит Пуассо.
— Голова болит от него, — охнула Анетта, когда он убрался.
— У тебя знаменитый муж, — говорю я.
— О-ля-ля! Еще бы!
— Нет, серьезно! Как ты живешь?
— Нет времени и подумать как! А ты? Женат?
— Да.
— Какая она?
Я вытащил из бумажника фотографию. Я всегда ношу их с собой — мою Лельку и девчонок.
— Двойняшки, да? Значит, ты ее сильно любишь, Мишель. Раз двойняшки — значит, любовь...
Да, я люблю свою Лельку. И мне легко признаться в этом Анетте. Обманывать ее немыслимо. Да и незачем. Анетта и Лелька — в разных моих жизнях.
Высокое узкое зеркало висит за прилавком. Случайно я бросил туда взгляд, — там касса с выдвинутым ящичком и уголками кредиток, а за ней мы. Странное зеркало будущего! Времена смешались, мы сами — это юный Мишель, юная Анетта, а в зеркале — Михаил Селиверстович, отец семейства, и мадам Пуассо.
И где-то рядом мадам Мари. И где-то за окнами — темный лес и просека, где приземляются парашюты с автоматами, с взрывчаткой, и сторожка Маркиза.
— Нечего мне было и спрашивать, Мишель. Ты ведь не мог бы иначе, без любви...
Она хочет знать, давно ли я женился.
— В пятьдесят втором? Так поздно? Меня не мог забыть, Мишель?
Она смеется. Она, кажется, поверила в свою выдумку и довольна. У нее всегда была уверенность в себе. Но может быть, это не совсем выдумка.
Анетта изучает Лельку. Строго, не упуская ни одной черты. Мне делается немного не по себе от этого взгляда Анетты, очень трезвого сейчас. Анетта оценивает Лельку — по всем статьям, доступным глазу.
А Лелька сейчас смотрит на Анетту. Лельке всегда хотелось познакомиться с ней. Вот они и встретились. Но в этом есть какое-то нарушение законов пространства и времени. Я не вмешиваюсь, жду.
— Нос почти как у меня, — говорит Анетта.
Мне смешно. По-моему, носы разные. Но ей, вероятно, надо было найти сходство. Я не возражаю. Я чувствую вдруг что-то вроде благодарности к Анетте.
— Добрый день, мадам Пуассо! — раздается сзади. — Говорят, у вас хороший сельдерей! Покажите-ка ваш сельдерей!
Я опять иду к красной капусте.
Самого главного я еще не сказал Анетте. Она не дала мне срока собраться с мыслями. Теперь пусть она послушает.
— Я был у Каротье, — начинаю я. — Он шлет тебе привет... Я все знаю, он все открыл мне, понимаешь? Если бы я мог поблагодарить мадам Мари... Я вот и пришел сюда, к тебе... Я очень, очень ценю отношение мадам Мари ко мне...
— О чем ты, Мишель?
Неужели мадам Мари не сказала ей? А я не спросил Каротье. Решил, что для нее это не могло быть тайной.
— Забавно, — сказала Анетта, выслушав меня.
— Да.
— Забавно до слез, — сказала Анетта и улыбнулась. — Мадам Мари, значит, по-настоящему готовила нам гнездышко.
— Я думал, ты знаешь...
— Да нет же, Мишель! Мадам Мари всегда говорила, что у нее ничего нет. Она говорила: коли нет у человека никаких богатств, ему никто смерти не желает. Страшно иметь деньги...
— Страшно? — воскликнул я. — Мадам Мари ничего не боялась.
— Нет, конечно. Но ей-богу, Мишель, я ничего не ждала от нее. У меня и прав-то не было... И Пуассо не ожидал... Деньги на нас свалились, как с неба.
— У мадам Мари были свои соображения, Анетта, — сказал я. — Она от всех скрывала, и от меня тоже.
— От тебя?
— Ты, может, не удержалась... Нет, и мне догадываться не следовало. А то — вдруг вмешается меркантильный интерес...
— Мишель, ты в своём рассудке! Ты же был виден насквозь! По-моему, она считала, что ты испугаешься. Целая ферма, коровы, свиньи! Боже, бедный Мишель!
— Ужасно, — сказал я. — Сколько добра!
— Вот видишь, — кивнула Анетта и, отходя к прилавку, добавила: — Ты и сейчас виден насквозь.
Целых три покупательницы. Нет, на товар они не взглянули. Это добрые знакомые Анетты, они окружили ее и затараторили. Я чувствую — их не переждешь.
— Завтра я буду на ферме, — говорит Анетта, и тетушки согласно кивают, глядя на меня, как будто они тоже собираются на ферму.
— Я бы сегодня приехала, но Пуассо... Едут иностранцы. Он без меня не может. Мебель расставить — меня ждет. Без меня он гвоздик не вобьет, Пуассо.
Я вышел, глотнул прохладного воздуха и обозлился на тетушек. Вся сцена привиделась снова. Ах, так-таки не может Пуассо без Анетты!
Только что соединились они — обе Анетты, прежняя и нынешняя, — и вот опять расходятся. Между ними лязгающая, глотающая деньги касса магазина, куски жирного мяса, восторженный покупатель — поклонник фирмы Пуассо.
