Женщина смотрит на них внимательно и пропускает на эстакаду.

...А вечером в маленьком юрком автобусе оба едут в Братский аэропорт. Геннадий закончил практику, Владику через два дня в школу, в восьмой «б» класс. Родителям Владика еще долго тянуть тонкие ниточки просек по большой, нелюдимой ангарской тайге. Они изыскатели.

— Ну вот, парень... — Геннадий улыбается. Владик не слышит его. Он мечтает о своем близком будущем, как он встретится с братом Ромкой, как расскажет ему про Одьбу, про Жулика, про свою работу и Братскую ГЭС. Как Ромка будет молчать и слушать. Как они выйдут вдвоем на Невский...

Владик смотрит в окошко на белесый тракт, на сосны, на мелькнувший мимо недостроенный вокзальчик. Он видит все это и слышит прохладное шелестенье воды, и к его горячим щекам прикасается влажный ветер морей — тех, что уже есть на земле, и тех, что еще будут.

Я жил в этом сибирском городе целый год. И мне все казалось, что это еще не жизнь, а предисловие к жизни. Какой будет подлинная жизнь, я не знал. Но я спешил дожить до нее.

Рано по утрам я выскакивал во двор и бегал. Дворик был маленький и покатый. Я бежал вниз мимо помойки, прыгал по бороздам с повядшей помидорной ботвой, поворачивал у ворот и бежал вверх. Из окна соседнего домика на меня смотрела девочка. Глаза у нее были большие и серьезные, а нос, прижатый к стеклу, расплющен.

Один раз девочка не подошла к окну. Я пробежал два круга, помахал руками, и вдруг мне стало скучно и в голову полезли серые, тягучие мысли. Зачем это все? Зачем я, взрослый, женатый человек, бегаю здесь? Зачем? Я ушел со двора.

Назавтра утром девочка, как всегда, заняла свое место у окошка, тараща сонные глаза. Я не мог отказать ей в удовольствии, принялся бегать и размахивать руками. Принес ведро ледяной воды, снял майку, брюки, спортсменки и единым махом опрокинул ведро над головой. В это мгновение нос у девочки совсем расплющился, она заволновалась, отвернулась от окна, позвала свою мать, чтобы та тоже насладилась невиданным зрелищем. Мать подошла к окну, поглядела равнодушно-презрительно и, наверное, сказала в мой адрес что-нибудь плохое. Но девочка была не согласна с матерью. Она смотрела все так же серьезно.

Сделав зарядку, я выходил за ворота и шел по улице. В ранний час, когда все свежо — земля, спрыснутая ночью застенчивым, неслышным дождиком, и голова, и тело, и чувства, — особенно хотелось торопиться, не потерять ни одной минуты в предстоящем большом дне. Широко шагали рядом со мной люди. Все мы спешили на работу и посматривали друг на дружку с полным пониманием и симпатией.

На службе, в редакции, меня уже ждал телефон. Он заглядывал мне в лицо своим матовым диском и разражался пронзительным звонком. Бумаги тревожно шуршали на столе. Люди приходили ко мне со своими делами. Это были мои дела тоже. Стрелки на часах ползли с положенной им скоростью. Я забывал о стрелках.

А по вечерам я выжимал из своего «Ижа» семьдесят, восемьдесят и даже восемьдесят пять километров. Это кое-как удовлетворяло мою неубывающую потребность спешить, торопиться.

Так шла жизнь, преддверие к другой, постоянно создаваемой моим воображением. Когда-то я был тем самым достойным похвалы студентом, который поехал работать в Сибирь. Я говорил про себя: «Я избрал трудное». Иногда я говорил это вслух, и никто со мной не спорил.

Но оказалось — жить в Сибири не очень трудно. Может быть, даже легко. Все трудное по-прежнему маячило где-то впереди.

Я работал по восемь часов в день, а вечерами носился на своем мотоцикле. Если бы у меня не было мотоцикла, я бы просто не знал, что делать с собой. Но он был всегда в исправности. Я садился на него, ехал по улице, и все мальчишки кричали мне вслед:

— Отдай мяч!

Я когда-то раздавил их мяч: он лопнул под колесом моего мотоцикла. Прошло уже два месяца, но они не забыли о своей беде, они сообщили о ней мальчишкам с соседних улиц. «Отдай мяч!» — этот крик сопровождал теперь меня повсюду.

Вчера я поехал к знаменитой горе, крутому и длинному взвозу, и попытался взять его на третьей скорости. Но это у меня не вышло. На второй скорости мотоцикл натужно потащил меня вверх. Я чувствовал, как тяжело мотору, и мне стало вдруг неудобно, такому большому и тяжелому, сидеть на маленьком «Иже», которому так трудно.

Вечер помаленьку густел. Казалось, в воздух попала капля фиолетовых чернил.

Я свернул к Оби, выехал на берег и лег в жесткую, сухую траву. Здесь не было людей. Обь бесшумно текла на север, и казалось, по всем ее берегам на десятки, а может быть, на сотни километров вверх и вниз также не было ни души. Это было удивительным. И все понемногу становилось странным для глаза, почти нереальным. Обь, запомнившаяся из школьной географии, как нечто далекое и холодное, плескалась просто, тепло, по-домашнему вот тут, у самых ног. И сам я, совеем недавно ленинградский студент, лежал вот здесь, на сухой травке, в центре Сибири.

Это было хорошо. Но я еще не знал: когда же начнется подлинная жизнь, какая она будет?

Редактор сказал, что наш отдел слабо освещает вопросы промышленности.

Я иду на завод.

Садик. Обыкновенный осенний садик с прохладным гравием на дорожках, с отсырелыми скамейками, с большими листьями кленов под ногами. Тихий, спокойный уголок. Как умно придумали люди, вырастив кроткие деревья рядом со своими громыхающими цехами.

Механический цех. Я вхожу туда робко, как купальщик в незнакомую воду, каждым своим шагом ощупывая дно. Следом за мной в цех въезжает грузовик. Он обгоняет меня, и нам совсем не тесно. Сверху — над цехом — стекло, и сразу над ним начинается синее небо. Станки выстроились тремя рядами: побольше — фрезерные, поменьше — токарные. Это я знаю, но больше я не знаю ничего в этом грохочущем мире.

Я подхожу к человеку в комбинезоне, склонившемуся над станком.

— Скажите, где тут у вас найти мастера?

Человек в комбинезоне поднимает от станка сосредоточенное лицо.

— Вам мастера токарного участка? А вон, черный такой, армянин, — это мастер.

Маленький, коренастый мастер Баграян, оказывается, имеет власть над железным ритмом машин. Он подходит к девушке в коротком синем халатике, и девушка поворачивает колесо на своем токарном станке. Послушный станок сразу же выключается из общего ритма. Он еще шумит и вздрагивает, но уже ничего не делает, он ждет. Девушка послушно идет за мастером Баграяном. Ее глаза широко раскрыты, ко всему готовые, ясные глаза. Цветной косынкой повязан лоб, и там, где выбилась из-под косынки прядь, ловко прицепилась металлическая стружка, маленькая серенькая змейка.

— Вот Валя Мякишева, — говорит мастер Баграян. — Старается, дает сто пятьдесят, а сто двадцать процентов — это уж закон.

Мастер небрежно гоняет во рту папиросу справа налево, потом слева направо, поигрывает толстыми губами и не глядит на Валю Мякишеву.

А Валя стоит и смотрит большими глазами на меня и на мастера, и в глазах ее готовность: спрашивайте — отвечу.

— Расписать можно. Я сам раньше пописывал в газеты. Теперь некогда. Можете так и написать: передовик производства, понимаешь, выполняет и перевыполняет нормы, комсомолка, занимается общественной работой. По Красному Кресту взносы собирает. Ну, давай, Мякишева, на место...

Валя ушла.

— Какой у нее разряд? — спросил я у мастера.

— Третий.

— А давно она в цехе?

— Да так что-то лет семь.

— Что же она, так все время и работает по третьему?

— А это ее дело. Семейные обстоятельства...

...Вздрагивает токарный станок, шипят пневматические зажимы; как большие блестящие капли, падают вниз маленькие детальки — нипеля к тормозу Матросова. Когда-то давно, в детстве, бежали мимо меня красные вагоны с белыми буквами на стенках: «Тормоз Матросова». Можно было без конца читать эти белые, красивые, далекие слова.

И вот она, реальность — «Тормоз Матросова». Серебряные змейки летят из-под резца. Темная металлическая пыль ложится на нежное лицо девушки. У нее маленькие руки с почерневшими ладонями и пальцами. Гремит, гудит, лязгает механический цех. Мне надо понять эту девушку и помочь ей. А как ее понять, если ревут машины и почти нет места для человеческого голоса?