— Теперь ничего не стрясется, — весело сказал Коля и стал вытирать грязным мешочком с солью ветровое стекло. Он натирал его яростно и долго и все косил на мужчину свой веселый глаз. Потом вдруг повернулся к нему и выдохнул:

— Сам ты боров паршивый!

И нажал на стартер...

Начальник партии Чукин сказал в тот день. А может быть, вовсе не в тот, а раньше или много спустя: «...Нет большего позора для геолога, чем не выполнить маршрут». Это он сказал так, в разговоре.

Чукин чаще всего отправлялся в маршруты один. А Тихонцев пошел в тот день вдвоем с геологом Симочкой. Им надо было пройти по распадку вдоль ручья. Ручей протянулся вниз от озерка длинной вожжой. Озерко остро синело в полукружии гор. Нужно было пройти по вершинам саянского цирка, вырытого ледником, спуститься в соседний распадок и возвратиться в лагерь, к палатке, к костру, к компоту, с утра поставленному на снег.

Они шли, глядя на камни, тюкали геологическими молотками. Камни были темны снаружи и ярки внутри, розовые, с блестками полевого шпата и кварца — граниты, светлые в черную крапину — габбро, матово-бежевые — сиениты.

В тех местах, где корявое тело горы проступало из-под приблудных камней и тощего слоя землицы, Симочка садилась, доставала планшет, компас, пикетажную книжку и говорила:

— Я возьму точку, а ты приготовь образец и шлиф.

Григорий резко бил по скале молотком, ловил обломки, текущие вниз, счищал с них внешний обветренный слой, засовывал камни в ситцевые цветные мешочки, складывал их в рюкзак и ждал, пока Симочка пишет в своей пикетажке.

Ему было скучно. Он завидовал Симочке: она занималась своей работой, ей нужны образцы и шлифы, зимой она будет глядеть на них в микроскоп и, может быть, даже писать диссертацию. А он попал в экспедицию случайно, на один сезон. «Человек должен видеть смысл в работе», — говорил он себе.

Когда они забрались вполгоры, подъем стал круче. Мелкие камни ссыпались вниз, к подножию. Остались лишь те, что щербатее и грузнее. Камни держались нестойко, подавались при каждом шаге. Стал накрапывать дождь. Капля за каплей, дальше все пуще.

Они присели под нависшей скалой, прижались друг к дружке. Мокли коленки; мозгло, хмуро и безнадежно становилось вокруг.

— Да... — сказал он. — В горку лезть будет скользко.

— Может быть, не полезем? — тотчас откликнулась Симочка. — Пойдем домой? Геологам запрещается в дождь лазать по таким горкам.

Симочка посмотрела своими широко расставленными большими черными глазами. Она ждала, что скажет Тихонцев, хотя была ему начальником. Он привык слушаться Симочку. Она была серьезная девушка. Но ей было холодно и страшно карабкаться вверх по живому осклизлому камню.

Григорию очень хотелось тогда домой, к костру. Но нельзя ведь об этом сказать Симочке.

— Мне-то что, — сказал он. — А тебе попадет от Чукина. Он же фанатик.

— Я его не боюсь. Он сам первый никогда не ходит в дождь. Вот увидишь: мы придем, а он уже в лагере.

Они еще посидели немного. Дождь поддавал. Коленки стали подрагивать мелко, не в лад. Тучи двигались непрерывно, свисали с каждой вершины, чернели, кого-то пугая. Было странно — кого? Неужели — маленьких двух человечков, согнувшихся под нависшим камнем?

— Валерий, наверно, уже в палатке, — сказал Тихонцев, помышляя о том, как исподволь склонить Симочку к отступлению.

— Давно уже, — с готовностью подтвердила Симочка и засмеялась.

Но идти вниз все-таки не хотелось. Не хотелось терять высоту, давшуюся нелегко: ведь завтра опять сюда забираться. Было противно поддаваться этим горам и дождю, и тучам. Пошли они вниз молча, угрюмо.

Дойдя до кедровника, остановились. Тихонцев затеплил костер. Симочка протянула к нему мокрые пальцы с короткими обломанными ноготками.

«Ну что? — подумал Григорий. — Что, начальник? Что, инженер? Погрейся, погрейся. Со мной не замерзнешь в тайге. Я дело знаю».

Приятно было ощущать свое беспредельное мужское могущество. Тихонцев скоро заснул, примостясь на палой стволине.

Проснулся от ветра, проясневшего неба и Симочкиного голоса.

— Пойдем, — сказала Симочка.

— Куда?

— Туда... — Она указала подбородком на горы.

— Да, да, — сказал он. — Пойдем, конечно. Они пошли быстро, весело тюкали молотками. Чем выше, тем круче был бок горы. Они могли уже, не изгибаясь, касаться его руками и грудью, дышать прямо в камень, в замшелые щели, ползти кверху, скользя сапогами.

Зато на вершине, на ровной стесанной глыбе, заросшей мохом и лишаями, им обоим стало так хорошо, словно их полюбили тысячи славных людей. Поверилось, что хорошего, ясного в мире довольно.

— Правда, недурственно на вершинке? — сказал Тихонцев Симочке.

— Правда...

Были видны Саяны: круглые цирки, лиловые грани хребтов, резко белеющий снег, крепко впечатанный в камень.

Все вздыблено, голо, по-лунному странно и бесконечно.

— Страна Саяния... — сказал Григорий.

— Страна Саяния... — тихо отозвалась Симочка.

И они пошли дальше по гребню хребта. «Габбро!» — кричал Тихонцев красивое слово. «Гранофиры! Рапа-киви!». Он искал границы пород, отбивал образцы и шлифы. Это дело вдруг стало его увлекать и даже показалось важным, его собственным делом. Он шел ликуя, наслаждаясь своей жизнью, не зависимый от этих гор, туч, от сомнений и страха.

Гребень хребта был зазубрен, постепенно суживался и становился подобен пиле. Справа и слева, промытые чисто дождем, тускло блестели отвесные скальные щеки.

— Может, вернемся? — спросил Григорий Симочку просто так, из бахвальства.

— Да уж ладно, пойдем...

И они пошли по пиле. Пошли, как хвостатые предки, сгибая колени, хватаясь руками за камни, вставая на четвереньки, припадая всем телом к малой опоре.

— Страшнее того, что было, не будет, — убеждал себя Тихонцев и полз по пиле все дальше. Симочка тоже ползла, хотя поотстала изрядно.

...Плоский, округлый камень, схожий с гитарой, лежал поперек пилы. Григорий тронул его рукой. Он шевельнулся и застучал щербатым поддоньем в зубья пилы. Слева из недоступной низи остро глянуло синим глазком озеро. Справа дохнуло стужей от серых скальных наплывов.

— Симочка, — сказал Тихонцев, — мы можем взять образцы вот тут и вернуться. Там дальше ничего нового нет. Это точно.

— Понимаешь, — сказала Симочка, — наверное, вон там, возле того обнажения, гранит контактирует с габбро. Видишь, здесь предконтактовые породы. Мне бы очень хотелось хотя бы один образец... В месте контакта... Это очень важно, понимаешь... А может, не стоит? Пойдем обратно.

Григорий больше ничего не сказал Симочке, лег животом на камень, загородивший им путь по пиле. Камень чуть-чуть подался влево. Сердце у Тихонцева тоже чуть-чуть сместилось, зашлось в тесном касании с камнем. Сколько прошло минут или часов, пока он полз по камню, похожему на гитару, взвешивал свою жизнь на саянских весах в поднебесье? Этого ему не припомнить теперь. Перевалившись через камень, он расслабил руки и ноги, и сердце и мог просидеть неподвижно до самой ночи, если бы не Симочка.

— Отколи мне, пожалуйста, образец получше и шлиф, — сказала она, откуда-то взявшись рядом с Тихонцевым.

— Да, да, — откликнулся он. — Сейчас, сейчас...

...Потом они спустились в распадок. Уже темнело, стал виден костер — подвижный с краев сгусток розового тумана. Чем ровнее и мягче стлалась под ноги земля, тем легче, послушнее становилось тело, а в душе прибывало какого-то доброго, теплого грузу. Очень было счастливо, спокойно идти и махать руками, нести полный мешок образцов, приближаться к костру и компоту.

...Возле костра топтались олени. Сидел геофизик Валерий и разбирал свои образцы.

— О, — сказал он, — а мы сейчас только пришли.

— Вы в дождь где были? — спросила Симочка.

— Только на хребет поднялись, тут он и пошел. Весь день мы в мокром естестве обретались. А вы?

— Мы тоже на хребте, — сказала Симочка и посмотрела на Тихонцева.