Л.: Гос. изд-во дет. лит., 1961. — 117 с.

Рассказы. Рис. Н. Лямина.

Герои в иных книгах сокрушаются: опоздали родиться, не поспели к великим делам. В книге рассказов «Фиорд Одьба» людям некогда сокрушаться. Они гонят плоты по быстрым сибирским рекам. Они ведут машины и караваны оленей. Они везут хлеб, лен, металл и верность своим друзьям — строителям новой жизни. Иногда им бывает тяжко и неуютно в диком краю. И кажется, нет сил идти дальше. Тогда они говорят себе: «Ребята ждут». Эти простые и требовательные слова побеждают сомнение, боль, усталость. Герои книги «Фиорд Одьба» счастливы своей жизнью. Они родились как раз впору, поспели к самым важным на земле делам.

Коля брал из плоской алюминиевой тарелки кусок за куском белый, ноздреватый хлеб. Большие куски хлеба убывали быстро. Слишком они были мягкие, податливые и вкусные. Три куска Коля съел с борщом, а один посыпал солью и сжевал так. Соль он достал из большой миски, стоявшей на столе, запустив в нее три чумазых пальца. Соль была совсем серой, оттого что все проезжие шоферы запускали в нее чумазые пальцы.

Коля ел молча, спешил. Едкая смесь копоти, машинного масла и пыли вычернила его безусое лицо. Она просочилась откуда-то снизу, легла на подбородок, забралась в ноздри. Лицо от этого стало еще моложе, наивнее. Хотелось улыбаться, глядя на Колю.

Сам Коля не улыбался. За дверью чайной его ждал старый, заезженный «ЗИС». Он стоял вполоборота к чайной среди таких же присмиревших машин, похожих на больших неведомых животных, сбившихся в стадо посреди пустой площади.

В кузове «ЗИСа» лежали чуть-чуть разбухшие, потемневшие за зиму пшеничные зерна — хлеб из глубинки.

Хлеб был тяжел. Тугие рессоры «ЗИСа» совсем распрямились.

За одним столиком с Колей сидел Владимир. Он работал в той же алтайской автороте и тоже вез хлеб в Бийск. Широченные скулы Владимира обтянула удивительно прочная, малиновая, с сизым отливом кожа. Ушастая шапка сползла с затылка на лоб. Казалось, объемистому затылку не уместиться под шапкой. Он торчал из-под нее, круглый, стриженый, сивый. Глаза были непоседливы, обведены застарелыми, въевшимися в кожу темными кругами из той же несмываемой смеси, что вычернила лицо Коли.

— Поехали, Володя; засветло до Красного Яра доберемся... — Коля проглотил последний кусок хлеба, подобрал с тарелки оставшиеся от борща ломтики свеклы, встал. — Пойдем, Володя!

— Погоди, Колька, видишь... — в руках у Владимира оказалась холодная, заиндевелая поллитровка.

— Ты иди, иди. А его не понужай. Пусть выпьет двести граммов. На дорожку... — Это сказал бородатый мужчина в тулупе. Он вез в Бийск борова на продажу. Мясо лежало в кузове Володиной машины, укутанное в холстину. Мужчина заплатил за гуляши, стоявшие перед ним и перед Владимиром. Он чувствовал себя за столом хозяином. Он говорил снисходительно, свысока:

— Ну, давай, давай. Ничего. Двести граммов для шофера — это ничего. Только смотри, чтобы...

— Как-нибудь, папаша... — Владимир бережно поднес ко рту граненый стакан с водкой.

Коля вышел на улицу, достал из кабины длинную заводную ручку. «ЗИС» нехотя, будто спросонья, бормотнул что-то невнятное и смолк. Потом еще раз. Потом вдруг заревел, как подраненный зверь. Коля вскочил в кабину, сбросил газ, и рев перешел в ровное, деловитое постукивание. Коля потянул рычаг переключения скоростей, и он подался со страшным скрежетом. «ЗИС» заскрипел тяжким кузовом, залязгал непригнанными дверцами, пошел.

Мартовский день, клонивший к вечеру, все еще был синим и теплым. Ветровое стекло не тронула изморозь, сквозь него хорошо была видна дорога. Сначала она бежала под колеса, широкая, гладкая и низкая. Низкой она казалась потому, что по обеим ее сторонам возвышались валики снега: дорогу чистили после бурана.

Но в степи ее не чистили, дорога сразу стала высокой. Снега уже подались под мартовским солнцем, осели, и дорога была здесь как узкая насыпь.

Коля уже целый день ехал по этой насыпи. Они выехали с Владимиром из Алтайского утром. Владимир ехал первым. Коля скоро отстал от него. Ему страшно было гнать машину по высокой дороге. Но на тихом ходу колеса врезались в рыхлый снег и буксовали. Дорога была податлива, как ломоть пшеничного хлеба.

Коле то и дело приходилось вылезать из кабины, прорывать лопатой бороздки под колесами, раскачивать свой тяжеленный «ЗИС», чтобы он полз дальше, вспарывая ненадежную дорогу.

Коле не нужны были рукавицы. Две шустрые капельки пота прокатились по лбу. Потом еще две и еще. Он не заметил их. Он не заметил, как прошел один час, другой, и еще один.

...Быстро, гораздо быстрее, чем во время недавних поездок с инструктором, приходил к нему шоферский опыт. Когда этого опыта скопилось достаточно, Коля незаметно для себя включил вторую, а потом и третью скорость. Он только видел, как все быстрее и быстрее кидалась под колеса узкая белая насыпь, всем своим существом чувствовал края этой насыпи, сжимал руками верткую баранку, вытягивал свою тонкую, мальчишескую шею, впиваясь глазами в дорогу.

«ЗИС» мчался, колыхался, фыркал мотором, и Коле казалось, что машина — живое существо, что он не владеет ею, а она несется сама по себе неведомо куда, что она не выдержит этого неуклюжего бега и рассыплется или ткнется тупым носом в кювет, перевернется. Коле казалось невозможным, нереальным то, что происходило сейчас с ним и с машиной.

«...Вот. Вот сейчас все кончится. Не может так продолжаться». Но ничего не кончилось. Коля все так же, изо всех сил, нажимал своим подшитым валенком на акселератор, все так же цепко держался за баранку и вытягивал шею.

Потом он сидел в чайной, весь еще во власти только что пережитых, совсем новых для него ощущений, жевал хлеб, прихлебывал горячий борщ и чувствовал, как оттаивают, отходят руки, выверченные долгой борьбой с баранкой, как отдыхают плечи, шея, глаза. Он и не думал, что они могут так устать. Коля еще не знал, что к нему пришел новый шоферский опыт, но он чувствовал себя как-то старше, солиднее. На улице его ждал «ЗИС», которому Коля стал теперь настоящим хозяином...

Ехать по узкой дороге с новым хозяйским чувством оказалось гораздо проще. Теперь уже Коле нравилась эта рисковая езда. Он гнал машину и чувствовал, что вся она, большая, тяжелая, подвластна ему. Коля улыбался, благо никто не видел его улыбки, и шептал: «Давай, давай! Так! Еще! Ну, еще малость! Ну, еще малость! Ну, пошла, старуха!»

Незаметно таял день. Густела синева. Густел мороз. Коля не замечал его. Просто вдруг забелело ветровое стекло. Он протер стекло рукавицей, и снова стала отчетливо видна узкая насыпь в степи, шибко бегущая под колеса. Потом опять замутилось стекло, и опять. Коля еще и еще раз протер его рукавицей, держась левой рукой за баранку. Он делал это машинально, не думая, как протирают глаза, затуманившиеся вдруг невесть откуда набежавшей влагой.

Но протирать стекло приходилось все чаще и чаще, изморозь становилась все крепче. Она уже не поддавалась рукавице, задернула стекло, как белая плюшевая шторка. Коля старался отстоять хотя бы маленькую круглую отдушину, но мороз кидался на стекло, и отдушина покрывалась студеной испариной. Надо было скоблить и скоблить отдушину старой, латаной рукавицей.

Коля не заметил, как стемнело. Особенно темно стало в кабине с фанерками вместо боковых стекол, со слепыми, побитыми приборами, с крохотной мутной отдушиной на уровне глаз.

Коля вдруг вспомнил о большой солонке в чайной. Надо было взять из нее щепотку соли, завернуть в тряпицу и протереть стекло. Тогда бы оно не замерзло. Но ведь день был такой синий и теплый, так доверчиво и щедро проникал он сквозь ветровое стекло в кабину.

Коля открыл дверцу, вылез на подножку, оставив носок валенка на акселераторе, а правую руку на баранке. Крепкий, тугой мороз ударил по лицу, вышиб слезы и шершаво слизал их с лица. «Если бы была соль!»