Беглый отпал от стола, лег на нары, на свежее, им приготовленное сено, лежит кверху носом. Гость смотрит на тлеющие, будто всхлипывающие на поду печи уголья, курит, думает (привожу ход мысли в спрямленном виде): «Если бы он знал, чего мне стоило решиться приехать к нему, придумать версию для моих домашних, весь день трястись в автобусе, потом сидеть на мешках, ждать другого автобуса; эта ужасная тропа, болото... Эта ужасная изба — как в ней могли жить?! А я ему не нужна; он груб, эгоцентричен, примитивен; ему не понять, он ненавидит меня, потому что я тоньше; ему недоступна нежность, он неспособен на самопожертвование. Господи, как бы я много сделала для него, если бы у него нашлась…». Ну, и так далее.

Беглый думает: «Ждал — и дождался. В моей избе поселился вражий женский дух — какая тоска, Боже мой! Я болен, я виноват перед этой женщиной: я ей не рад, не распахиваю объятий, не молюсь на нее. Мне тошно. Мне так было хорошо одному!»

В своем внутреннем монологе Беглый позволял себе не только расхожие для самоизъявления обороты, но и нецензурные выражения, которые я опускаю, хотя цензуры нет. И — опускаю занавес.

Читатели (ежели таковые найдутся: надо еще напечатать, а где бумага? почем?) могут мне не поверить, я не настаиваю. Да и вообще какой из меня реалист? Я по природе как Леший абсурден, за пределом добра и зла; в здравом смысле я маловероятен. Мне, например, ничего не стоит выманить Гостя из избы — через чело печи в трубу — полетать (метлы у Беглого нет, есть швабра). Не верите? Прекрасно! Неуловимость Лешего в его маловероятности, не то бы мигом поймали. Что женщина послушна нечистому духу, об этом я уже говорил. Ну вот. Мы с Гостюшкой полетали или, лучше сказать, повитали в наших эмпиреях. Я ей дал необходимые инструкции, в связи с изменяющейся ситуацией, ну, разумеется, не в директивной форме, а в какой, не скажу. У нас не формы, а наваждения. В одно ухо ей влетело, в другое вылетело; женщина помнит только о своем насущном; через это насущное все другое воспринимает. Чего хочет женщина постоянно? Сами знаете, не мне вас учить. Полетали; Гость замолвил передо мною словечко за своего последнего избранника, точно так же, как тьма тьмущие дур (я бессмертный, все помню): «Ты ему, Леший, не делай больно. Он хороший. Он глупый. Я с ним поработаю, он поумнеет».

Тем временем на Беглого я наслал вещий сон; чуть свет он очухался, знает, что надо включить приемник. А там: «Я вступаю в должность... вводится чрезвычайное положение…». Словечки «путч», «путчисты» навесят на происшедшее после; в самом начале, только вышло в эфир, в каждом услышавшем произошла подвижка, туда или сюда. У большинства ни туда ни сюда, сработал рефлекс: удержаться на месте, чтобы не подхватило, не унесло.

Государственный переворот, или назови это по-другому, образует трещину в стене, фундаменте, кровле; это меня не колышет: трещину заделают, а то и не заметят или примутся на руинах что-то новое возводить. Мой уровень: два человека, до сего потрясения близкие, нужные друг другу, мужчина и женщина, в некотором роде возлюбленная пара. Пусть не в прямом, в интеллигентном варианте. Случился переворот, затем постпереворот, с отраженной, обратно направленной волной. Я ставлю эксперимент на двух человеческих душах с порывом ко взаимности-утешению; между двумя пробежит трещина в нитку — и ничем ее не заделаешь, и черепков не соберешь.

В августе светает медленно. Двое сидят у стола, с бледными измученными лицами, слушают приемник, сначала «Свободу», потом «Маяк». «Провести инвентаризацию ресурсов…». Разумно. «Восстановить порядок, спокойствие... очистить от преступного элемента…». Давно пора.

— Ну вот, наконец-то, — без аффектации, с чувством произносит Гость. Женщина в выборе импульсивнее мужчины. — Все же не перевелись еще в России государственные мужи.

Беглый молчит, жизнь научила его быть в словах осмотрительным. И от устава жизни, предложенного мужами, исходит тоска прошедшего, изжитого. Все это было, так не хочется возвращаться; жить — значит дальше идти. Пятятся раки. Да, раки...

Я-то знаю, как повернется, чем кончится, где главные точки. Но я подстрекаю, то есть моделирую, как поведут себя образованные мужчина и женщина, в стороне от проезжих дорог, от чьих-либо мнений. И восходит солнце, занимается день. Глаза у Гостя такого цвета, как зоревое Озеро, с зеленым лучом. Гость решился, готов идти до конца, разумеется, вместе, вдвоем в обнимку, в ту сторону, куда...

— Знаешь что? — Гость интригует Беглого.

— Что? — дико встряхивается Беглый.

— Я тебя поздравляю!

— С чем?

— С победой над бесами. Все-таки мы победили.

— Кто — мы?! — Беглый морщится, будто хватил неразбавленного спирта, поперхнулся.

Дело сделано. Наметилась трещина... А в это время в других избах, апартаментах, интерьерах, госдачах другие женщины отговаривали или благословляли своих мужчин стать по эту сторону или по ту. Некоторые из них ложатся на пороге: «Не пущу!» Все решится не в Белом доме, не на Лубянке, не в Форосе, не на Старой площади, не на баррикадах, а в четырех стенах, в семейных или внебрачных ячейках. У мужиков выработано спасительное правило: выслушай женщину и сделай по-своему. Но и мы, нечистая сила, не дремлем: женщины — наш контингент.

Беглый выключил приемник, стал строг:

— Надо ехать. А то приедешь, а там другая эпоха, другая страна. Спросят: «А ты откуда явился, папаша? Чтобы тебя здесь в двадцать четыре часа не было!»

— Ты-то как раз еще пригодишься, — польстил Беглому Гость. Беглый насупился.

— Мне что-то эти ребята не нравятся. Дрожащие твари. Опять какой-то скверный анекдот. Я не хочу ни с кем из них нравственно обниматься. Собирайся, поехали.

Признаться, такой прыти я от Беглого не ждал. Ладно, ехать, так ехать. Я даже не стал раздувать встречный ветер, разок дунул, для полноты ощущения. Синее-синее небо вдруг налилось слезами дождевыми, от крупных дождин поверхность воды будто заискрила. Радуга восстала, как триумфальная арка, на эти штуки я мастер. Беглый греб тихо, задумывался, перекуривал. Гость тоже курил, воздыхал:

— Этого никто никогда не видел. Только мы. Специально для нас. (Истинно так). Посмотри, как все быстро меняется, какая феерия, как все значительно, серьезно...

В последний гребок Беглый вложил всю свою силенку, весло хрустнуло пополам. Не надо, голубок, не гони, не рыпайся, посмотри в лицо нашей природе, отраженное в лоне лазоревых вод. В ней есть любовь, в ней есть язык... А там что, куда ты несешься? Но он уже впал в некую оголтелость гонки, безо всякой надежды на приз. На то и Беглый.

На берегу побежал заводить машину, а я ему высунул из травы наперерез черную кошку. Есть в моем зверинце одна такая, идеально черная, с черным носом, с лоском в шерсти, с зеленоватыми выразительными глазами, с пушистым фосфоресцирующим хвостом. Кошка дорогу Беглому перебежала, они обменялись взглядами... «Грубая работа, Леший, — попенял мне мой старый клиент. — Зачем такая аффектация — черной кошке дорогу перебегать?»

Ну, что же, у нас своя рутина. «Вас предупреждали, а вы…». Паром оказался на той стороне. Беглый обежал край Озера, подергал трос; кишка у него тонка в одиночку перетянуть бандуру на тот берег. Озеро наше большое, вода в нем темная, к осени тяжелеет; других путей с нашего Берега на ту сторону нет; каждый сам себя тяни на пароме, дожидайся попутчиков. За то мы с Беглым и любим наш Берег, кукуем на выселках, любо-дорого.

Паром я придержал на той стороне, пришлось Беглому с Гостем ночь провести в машине. Утром переправились с мужиками. Беглый гоголем за рулем сидит, Гость о чем-то оживленно воркует, будто благополучная пара едет с дачи домой. Вполгоры над Харагеничами въехали... Тут я увязил Беглого тачку по уши в осклизлую глину... Еще и железяку в брюхо воткнул — чью-то полетевшую рессору: Харагинская гора усеяна останками автотранспорта.

Колея на горе одна... Приезжали грузовики сверху и снизу... Торить другую колею никто не решался — мертвое дело. Мужики подходили, приседали на корточки орлами, подолгу смотрели, качали головами; ничего не сказав, уходили. Что тут скажешь, не повезло, так не повезло. Один, молодой, высунулся: «Чего стоишь? Бери лопату, откапывайся».