Я приносил ей открытки с достопримечательностями разных стран и тогда вспоминал свой трехколесный велосипед, на котором наворачивал круги вокруг дома, когда папа ругался или мирился с мамой, и смотрел на шарик, улетающий от нас на другую планету, думая: «Когда-то я тоже куплю самый большой шар и буду летать на нем в разные страны, открывая, словно Колумб, новые континенты и народы». Её наряд, как у всех остальных, но она наполняет его неповторимой энергией, неповторимой собой. Я так отчетливо вижу любовь к ней внутри себя, что пытаюсь на, вырванном из рук стола, клочке бумаги нарисовать это, но всегда останавливаюсь, сбрасывая карандаш за борт, когда она проходит мимо.

Она отдает сцене все – и даже иногда кажется, что ее душа вырывается из тела наружу. А вдруг она так возьмет и исчезнет? Я впервые почувствовал вкус одиночества, которое всегда будет стоять рядом, потому что у людей есть одно свойство: они куда-то теряются, пропадают в стакане, находят новых друзей и более веселую жизнь; им уже не интересно сидеть с тобой в доме на дереве, слушать музыку, сочинять, а потом читать друг другу рукописи; ты не можешь дать им больше рассказов, рисунков и вечернего кино. Скромно кланяясь, она уходит со сцены. Пока она идет ко мне, я смотрю на ее волосы, на которые я хочу любоваться, стоя тихо у окна вечером, когда буду возвращаться с работы, на ее глаза, бродящие по утреннему туману, в которые я буду смотреть, когда захочу увидеть океан, и на ее улыбку посреди, бунтующих зимой, снежинок, в которой забываешь о существовании вселенной. Она смотрит на меня своими глазами, словно комета, бороздящая черное небо и внезапно нашедшая пристанище для себя. Приятно ощущать: кому-то интересен твой мир, кого-то восхищают гирлянды, каштаны под ногами и тетрадка с листьями, которую хранил с самого детства.

Она незаметно смотрела на меня каждый день и надеялась: скоро наступит тот день, когда мы признаемся друг другу в собственном счастье. Наш поцелуй – это голос планеты, проникающий в душу каждого человека, побуждая его забить на другое мнение, собственную гордыню и позволить себе признаться, рассказать, выйти за контуры раскраски, растопить собственный угрюмый мир огнем и попрощаться с городом скрытой радости. Проводя каждый день вместе на репетициях и пряча внутри себя любовь, мы подошли, наконец, друг к другу и сказали главные слова нашей жизни: «Я люблю тебя», – не думая о последствиях.

Она, наконец, увидит небо, и картинка станет для неё реальностью. Мы полетим сразу в Париж, не заезжая домой. У меня уже спрятана открытка с Эйфелевой башней, которую я, подведя её к ней в реальности, уберу с глаз и поцелую в закруасаненные губы. Мы едем в такси; дорога расступается перед нами, открывая путь к долгожданному моменту. Мы смотрим из окна и думаем о чем-то своем. Нам просто приятно сидеть и молчать вместе, иногда поглядывая друг на друга, чтобы увидеть того мотылька, который прилетел на наш свет. Я хочу описать её, но не могу. Слова ничтожно пытаются достать до её красоты, но безнадежно падают вниз.

Воздушный шарик летает по небу, запутывается в проводах, сдувается и падает на дорогу, а потом его сбивает машина. Он превращается в резиновую тряпочку на верёвочке с отпечатком колес на лице. Его пытаются зашить, надуть и отмыть, но воздух вылетает, усердно превращая его в последствия прошлого. Мы носим его к лучшим врачам Парижа, но везде встречаем безысходность. Мы сидим возле его корзинки, которая напоминает ему о большом воздушном шаре, которым он так и не смог стать, и говорим: «Ты останешься таким навсегда». Он даже не плачет, а дальше смотрит в стену: он знает, что нам когда-нибудь надоест возиться с ним; мы сдадим его куда-то, рассказывая о новом доме, в котором ему помогут, а сами купим новый большой шарик и пойдем по жизни дальше. Через время настает та ночь, когда мы поднимаем корзинку и везем его в неизвестном направлении. Невнятные голоса и мелькание бумаг, а потом тишина. Нам потом будут рассказывать, что он перестал выходить, не открывает подарки и не читает письма, а просто лежит и смотрит в стену. Мы очень счастливы с нашим новым шариком, который стал для нас всем. Через пару лет мы узнаем, что его нашли в ванне с перерезанными венами. На его столе нашли рисунок, на котором он стоит на другом берегу, машет, играет на гармошке и зовет маму, но она так и продолжает неподвижно стоять. Мир стал на еще одного человека меньше.

Она обводила свою ладонь на бумаге, разбрасывая эти листы потом по улице, чтобы помахать какому-то незнакомцу, нашедшему один из них на улице. Она аккуратно выкладывала на тарелку яичницу из двух яиц и длинную полоску бекона, чтобы получилась улыбающаяся рожица. Она подолгу стояла возле мусорного контейнера и не могла выбросить мусор, потому что не хотела оставлять в черном пустом баке пластиковые упаковки и бумажки. Она думала, что там им будет плохо и одиноко. Поэтому она складировала у себя на балконе все эти мусорные пакеты, видя в глазах мальчишки с коровой на упаковке благодарность за то, что она не бросила его тогда. Она иногда любила перебирать мусор и разговаривать с ним, видя даже в гнилой яблочной кожуре родную душу. Она работала на почте, запечатывая конверты. Иногда она вкладывала в каждый конверт дополнительно какую-то безделушку из своего мира. Она не искала в этом тайного смысла, потому что этим она и так занимается все оставшееся время. Этот ритуал превращал ее в того человека, который восхищенно слушает голос диспетчера на том конце провода, заказывая такси на несуществующий адрес и специально затягивая разговор. Она словно в тот момент откупоривала окно, садилась под вечерний, исписанный людскими разговорами, воздух и, вечно молодое, солнце и просто смотрела на потухающие лампы в квартирах, на, танцующую под свою новую песню, девушку и на, оторвавшегося от компьютера, автора, который машет кому-то, а потом пропадает. Она разрезала тост на две половинки, чтобы им было с кем поговорить, когда вокруг только термоядерные стены. Она бережно и очень мягко клала на постель из мусорной травы чайные пакетики, чтобы не превращать их в лепешку, как другие люди, которые безжалостно делают из них кашу из чайных листов, в которой, только если хорошо присмотреться, можно увидеть поэта. Она не сминала картонные упаковки, потому что не могла слушать звук, ломающихся не по своей воле, картонных костей. Она смотрела на одежду, из которой Procter and gamble выбивает воспоминания о том лете на речке, когда она прыгала в воду и представляла, что где-то там за травинками прячется мир, на защиту которого ее скоро призовут и втянут в захватывающую историю, но речка со временем все больше походила на лужу с бензиновыми разводами, которые в детстве казались отпечатками радуги, оставляемые ею во время прогулки; деревья покрывались пятнами и жуками; трава становилась мятой и казалось, что маленький мир задавил немецкий бульдозер, чтобы построить новое здание для министерства правды, потому что ее на всех перестало хватать. При первой возможности она ехала на природу, чтобы еще немножко побыть и почувствовать все могущество нечеловеческой мысли, потому что не птицы на ветках и не плачущие ивы довели ее до ручки, а самое совершенное божественное произведение. Она однажды вышла на улицу и увидела какой-то испачканный листок с нарисованной ладонью, но это была не ее рука. Лучше осознания, что ты не один в своем одиночестве, пока не придумали. Кто-то поднялся по сыпучей лестнице и включил свет на маяке. Она пошла к нему по ночной вселенной, преодолевая разноцветных слонов, радость которых под ночными лучами словно укрывает слезы. На подоконнике стоит горшок с цветами, который под покровом ночи выглядит одиноким увядающим человеком. От цветов отваливаются лепестки и падают в темную бездну, превращаясь со временем в голые ветки в стакане воды. Дойдя до маяка и поднявшись на верхний этаж, она увидела на стене свою ладонь на листе бумаге. Потом из угла вышел человек и обнял ее. Он так много извинялся, рассказывал про свою жизнь, долгие годы которой он искал ее, и говорил, что больше никогда ее не бросит и не оставит. Когда родители давали мне имя, то говорили, что однажды меня найдет один человек, и я должна буду остаться с ним навсегда. Меня, кстати, зовут Душа.