– Не смей говорить о нем, – чеканит Ник.

– Почему? – невозмутимо спрашивает отец и, клянусь, улыбается. – Потому что про друзей нельзя иначе? А про лучших из них – тем более?

Ник молча сжимает кулаки – кажется, что руки его трясутся, но не от волнения, а от злости. В голове у меня стучит лишь одна мысль: если он сейчас вырвется, то убьет любого.

– Ты не заслуживал его дружбы. Так же, как не заслуживаешь и Виолу, – сквозь зубы цедит отец. И на этот раз Ник молчит. Он согласен. Я касаюсь монитора пальцами, готовая упасть на колени и умолять его не слушать, потому что знаю правду.

– Это не вам решать. И уж точно не мне.

– Ты так считаешь? – удивленно произносит отец. – Обнулите последние полгода Виолы, – командует он. – Я заберу ее через час и помещу в госпиталь. Заранее предупредите персонал, что потеря памяти – результат несчастного случая.

– Сэр, но все оборудование настроено на Эхо, – возражает доктор. – У нас больше двух десятков парней, которые прямо сейчас ждут загрузки. Лаборатория и так рассчитана лишь на пятерых за раз. Перенастройка займет не меньше суток.

– Тогда загрузите ее с вместе с мистером Лавантом, – обрывает его отец. – Тонуть, так вместе. После процедуры Ника заприте до моего возвращения. Все дневники изъять. Он не заслуживает собственного прошлого. – Глаза Ника в ужасе расширяются. – Может, тогда ты научишься вести себя как подобает солдату.

С неприкрытым отвращением, будто схватил что-то мерзкое, отец наклоняется и достает из сапога Ника нож.

– Твоим родным уже отправлено официальное письмо о гибели, – говорит он, покидая комнату. – Не переживай, ты умер как герой. Честь своих солдат для меня выше личных обид.

Стеклянная дверь с шипением закрывается, выпуская отца и доктора в коридор и оставляя Ника один на один со сказанным.

– Я не буду брать на себя ответственность, – предупреждает Максфилда доктор. Мужчины сцепляются взглядами, и даже сквозь экран можно ощутить, как накаляется атмосфера. – Мы не подключали к Эхо неподготовленных людей. Да и даже не в том дело. Как отца я понимаю вас, но… Фрэнк, она ведь забудет всё.

– Я обещал ее матери позаботиться о ней и ни разу не нарушил обещания. Сейчас за нее решаю я. Это приказ, выполняйте.

От ощущения собственной беспомощности и слабости к горлу подкатывает тошнота. Закрыв глаза, я пытаюсь заставить сердце замедлиться, иначе стук его будет слышен на всю лабораторию. Я догадывалась, что моя амнезия – дело рук отца, – так почему же сейчас из-за его слов я словно разлетелась на осколки? Не могу сдержаться. Внутри все кровоточит. Ведь он же отец…

Столько раз я прогоняла из головы эти мысли, неосознанно оправдывая его действия, – а он этого не заслуживал. Ведь он лишил меня всего.

Заставляю себя прекратить анализировать, потому что, если продолжу, сдержать рвущуюся наружу истерику уже не выйдет. Заталкиваю обиду обратно в грудную клетку – хотя там уже и так нет места от боли, – и накрепко запечатываю.

Отец уходит, а я, не в силах сдвинуться, смотрю на экран, ему вслед, чувствуя, как последняя нить, связывающая меня с этим человеком, натягивается, скрипит и с глухим хлопком обрывается. Он меня не услышит, но я не могу сдержаться и шепчу:

– Но я ведь не вещь…

Замок щелкает – и я понимаю, что не слышала шагов. Закрываю программу. Мониторы гаснут. Скрипит дверная ручка, и я бросаюсь за стоящий справа стеллаж, вжимаюсь за него, притягивая коленки к груди, – хоть бы охранник не стал осматривать помещение!

– Максфилд здесь, – произносит неизвестный голос и цокает языком. – Опять злой как черт.

– Как всегда, приперся не вовремя, – вторит другой.

Свет зажигается – мне недолго остается быть незамеченной. В поисках места, куда бы спрятаться, я верчу головой – и наконец замечаю открытую дверь, похожую на дверь в кладовую. Надеясь, что по ту сторону вместо привычного хлама окажется выход, я на четвереньках подползаю ближе и, стараясь не дышать, заглядываю внутрь.

Лестница. Ну разумеется. Это здание соткано из коридоров и лестниц.

Стараясь не торопиться и ориентируясь по табличкам, я спускаюсь на нужный этаж. Сворачиваю направо, иду минуту, другую. Время не терпит, и ноги сами несут меня вперед. Двери мелькают одинаковыми полотнами, им нет конца, – и я наконец останавливаюсь, понимая, что заблудилась. Делаю два длинных вдоха, стараясь не поддаваться панике. Здесь меня никто не знает. Еще есть время, чтобы найти выход.

И вдруг свет гаснет.

Я застываю на месте. Надежда на спасение, успевшая зажечься внутри, потухает следом за освещением. Глаза не могут привыкнуть к темноте. В коридоре без окон она ощущается безмерной, как Вселенная. Пытаюсь идти, но стены будто сами собой вырастают там, где их совершенно не должно быть. Эти бесконечные коридоры – как моя жизнь, в ее лабиринтах я потерялась, и выхода не найти.

Стараясь сохранять спокойствие, я касаюсь прохладных стен кончиками пальцев. Срабатывает аварийное освещение, разрывая тьму красными мерцающими огоньками. Боже, спасибо! Я подлетаю к табличке с картой эвакуации и понимаю, что забрела слишком далеко. В крыло, допуска в которое у Блэйк нет. Рука сама тянется за ухо – включить наушник. Арти меня убьет. А Шон разровняет землю над моим несчастным трупом. Но выбора нет, поэтому я выдавливаю тихое «Прием».

– Прием, – тут же отзывается Арт. На фоне слышатся шаги – он то ли бежит, ударяя тяжелыми подошвами по бетонному полу, то ли за ним гонятся.

– Мне нужна помощь, – шепотом прошу я.

– Где ты? Все еще в первом блоке?

– В третьем, – мысленно сжавшись, отвечаю я.

– Какого лешего тебя занесло в третий? Это же противоположная сторона комплекса.

– Потом расскажу. Мой пропуск здесь не работает. И свет погас.

– Возвращайся через крышу. Найди любую лестницу и топай наверх, пока не вылезешь наружу. Там сориентируешься, куда бежать.

«О нет, только не через крышу», – едва не вою я. Лодыжка – память о прошлом забеге по крышам – принимается противно ныть, словно подтверждая плохие предчувствия.

– До связи, – бросает напоследок Арт, и его голос растворяется в стуке моих шагов.

В коридоре по-прежнему тишина. Что бы Шон ни задумал, они с Артом явно далеко от меня. Я сворачиваю в первый же попавшийся лестничный пролет и несусь наверх, пока ступеньки не кончаются. Лампочек тут нет, двигаться приходиться на ощупь. Руки машинально тянутся обшаривать стены, и наконец я нащупываю ручку. Хоть бы получилось.

Замок поддается, дверь открывается. Глаза на несколько мгновений слепнут до белизны – от яркого света. Я с силой прищуриваюсь, пытаясь сообразить, куда идти. Сердце бьется на пределе, а нервы натянуты так, что прикоснись – и, как струны, лопнут, ведь на плоской крыше посреди бела дня я как муха на ладони.

Осматриваюсь. Позади меня лес, значит, центральный вход слева. Доберусь до аварийного выхода, спущусь внизи выйду как сотрудник лаборатории, решаю я. И снова бегу. Единственное, что я слышу – мое влажное дыхание и хруст снега под подошвами. Вдох-выдох.

Холодает. Я стараюсь не думать о том, что пальто осталось внизу. Я стараюсь не думать вовсе, но невольно погружаюсь в воспоминания, прочитанные и подсмотренные, мои собственные и принадлежащие парням, теперь уже из этой реальности, жестокой и правдивой. Я вижу отца: взгляд его синих глаз, серьезный и упрямый, говорит мне, что только такое отношение я и заслужила.

Он уходит. Мне пять, и я плачу в подушку, но не жалуюсь маме.

Мне двенадцать. Он высаживает меня у женского пансионата и уезжает. Снова.

Мне двадцать один. Я стою перед монитором, разбитая и разрушенная, но опять вижу лишь его спину – и уже не удивляюсь. «Я отдал свой долг». Вдох-выдох.

Я вижу Тайлера. Бегущего. Прячущегося. Дерущегося. Запутавшегося тринадцатилетнего мальчишку, стоящего с занесенным ножом. «Потому что смерть никого не отпускает просто так». Вдох-выдох.

Я вижу Ника, беспомощно плачущего над гибелью лучшего друга на полу отцовской лаборатории.