Что бы то ни было. (Вы предпочитаете «Что бы то ни было» или «Кое-что»? Поиски заглавия — это настоящее мучение. Я провел час или два, забавляясь также с вариантом «Ха».) Что бы то ни было, Пене­лопа вернулась в Манчестер. Она переехала туда после того, как они с нашим Декланом разошлись. Она колебалась по поводу переезда на север. (Знаете, что меня в вас, люди, раздражает? То, как вы говори­те, когда не можете на что-то решиться: «Я колеб­люсь». Никогда не говорите прямо, все у вас метафо­ры. А имеете в виду на самом деле: «не... решаюсь».)

Опять увильнул. Извините. Сожалею.

Я видел ее фотографии. Она не очень сильно изменилась. Волосы все те же: теплые, золотистые, часто спутывающиеся, но теперь они ниспадают на плечи не так, как раньше, когда они доставали до талии и так возбуждали Ганна. В глазах все еще сохра­нилась... красота, но в то же время в них появилась жизнь, время, история, мысли, боль. Меньше любо­пытства, чем у Пенелопы Ганна. Меньше любопыт­ства, больше жизни.

Она читает лекции. Небольшая квартирка с садом. Кот по кличке Норрис и две некрещеные золотые рыбки. Когда она того хочет, появляются мужчины: время от времени незаконно удовлетворенные аспи­ранты, ненормальные типы, подобранные во время вылазок (с участием ее самой и ее развращенной соседки Сьюзен) в ночной мир города, но после того как ушел Ганн, она дорожила своим собственным пространством, в удаленном уголке которого она могла уединиться и размышлять; тлеющая сигарета, бутылка дешевого вина, сад вечером, птичья песен­ная какофония. У нее была и женщина (за отснятый материал Ганн заплатил бы немалые деньги), три года назад защитившаяся доктор философии со смелыми черными глазами и влажными от геля волосами; она носила желто-коричневые кожаные брюки и, видимо, непомерно дорогие шелковые блузки. Лора. От нее пахло лимонами и «Импульсом» с запахом мускуса. Она сильно возбуждала Пенелопу с самого начала, это стало ее приключением в Зазеркалье. В конечном итоге Лора оказалась не более покладиста, чем пять других любовников Пенелопы, которые были у нее после Ганна.

Зеленая кожаная куртка висит с обратной сторо­ны кухонной двери. Пенелопа сидит напротив меня за ненакрытым обеденным столом из дуба, повернув­шись ко мне профилем. Ее руки обхватили колени, голые ступни касаются стула, стоящего рядом. Кухон­ная дверь открывается прямо в сад. Меня так и под­мывает хихикнуть, бросить взгляд назад, вспомнить непристойные моменты, имевшие место у этого сто­ла. Она открыла вино, которое я принес — не какую-то дешевку, а непомерно дорогую бутылку «Риохи», — первый глоток мы делаем просто так, ни за что (а за что, собственно?).

— Я хотел поговорить с тобой, — говорю я.

Она глотает вино и делает еще один глоток. Про­глатывает снова. Я знаю о чем она думает. Я сейчас скажу ей это: «Пенелопа, дорогая моя, я знаю, о чем ты думаешь», я скажу ей это, когда она вдруг повер­нется и посмотрит мне в лицо.

— Деклан, — говорит она, — пожалуйста, не думай, что это притупилось. Пожалуйста, не думай, что, я приняла как данное то, что я сделала. Я знаю, ты думаешь, что...

—Нет, я этого, не думаю…

—И не думаешь, что я жду не дождусь, когда ты перестанешь ненавидеть меня, потому что я не?.. Я знаю, как это было жестоко и некрасиво с моей стороны. Я знаю, я знаю. Ты поступаешь с кем-то несправедливо... Когда ты поступаешь с кем-то не­справедливо, используя старый всем известный прием, обманываешь кого-то...

Поразительно. Слезы. Господи Иисусе. Она быс­тро развивается. Все это длится вот уже два с поло­виной года. Ганн встает, они открывают бутылку вина, он говорит ей, что хочет с ней поговорить, и — бац — в сердце открывается рана и начинает кровоточить, заливая все вокруг кровью. (Признай­тесь, все ваши чувства, выяснение отношений друг с другом — это так неприятно, так безнравственно. Я всегда считал это чудовищным. Мне это напоми­нает бесконечную аварию на дороге: все едут слиш­ком быстро, слишком близко друг к другу, ни на что не обращая ни малейшего внимания, без всякой ос­торожности или слишком...)

Прелестно, думаю я. Ганн, который презирает ее за то, что она влюбила его в себя, затем предала, на­верняка захотел бы воспользоваться моей смелостью, будь он здесь, — что было бы не очень здорово, — имей он малейшее представление о том, чем я собираюсь заняться.

— Это было отвратительно, блин, — говорит Пе­нелопа. — Именно так. Я знаю, именно так оно и было.

— Не возражаешь, если я возьму одну? — говорю я, указывая на распечатанную пачку «Мальборо», лежащую рядом с ее рукой.

Никакой реакции, бумажный носовой платок прижат к неожиданно покрасневшему носу. Понятно, начал заходить не с того края. (Будь прокляты эти спонтанно возникающие желания. Как вы с ними справляетесь? Они приходят сами собой: мне просто захотелось курить. Я оставил свои сигареты в том дурацком поезде.) Она настолько погружена в свои чувства, что едва ли обратила внимание на то, что я беспокою ее по такой мелочи, как сигареты. Так или иначе, я беру одну и закуриваю.

— Я имею в виду, что... Деклан, пожалуйста, не говори мне, что ты ненавидишь меня. Я знаю, что это так. У тебя есть на это право. Только, пожалуйста, пожалуйста, не говори об этом здесь. Уверяю тебя, я и так ненавижу себя за нас обоих.

Мне ужасно хочется, чтобы она продолжала. Как очаровательны ее страдания, ее вина, особенно по­тому, что вся ее личность основывалась на принципе: знаешь, что это правильно, — тогда поступай именно так. Не то чтобы она была совершенством. И у нее быва­ли ошибки, просчеты, дни лени или экзистенциаль­ная опустошенность, но у нее не было такого падения, как у Ганна, которого низвергла в пропасть собствен­ная распухшая голова. Она была очень требовательна к себе. Она помнила прошлое. Сьюзен постоянно говорила ей, когда они устраивали себе небольшие праздники: «Твоя проблема, блин, — это то, что ты не можешь позволить прошлому уйти в прошлое». Ее дыхание, отдающее сидром и марихуаной, ударило в лицо Пенелопе. «Как ты собираешься жить дальше, когда твоя голова покоится в прошлом?» Это не го­лова, хотела было возразить Пенелопа. Это сердце.

Здесь-то, боюсь, и начинаются оплошности. (Пальцы мои с сомнением перебирают скользкие ключи Ганна. Я уже подзарядился тремя чашками «Эрл Грея» и шестью выкуренными сигаретами. Если бы ваш язык явно не был создан для лжи, мне при­шлось бы попотеть, чтобы сказать правду. Профес­сиональная репутация и все прочее. Однако...) Пред­стоит самое необычное. Как бы это сказать? Оказы­вается, я... я...

Послушайте, я вовсе не дурак. Я уже привык к тому, что какие-то черты Ганна частично проявляют­ся и в моем поведении — смутный отпечаток пальца то тут, то там. Я знал, что никакого четкого различия между нами не будет (у тела есть количественные ограничения на пропуск сквозь себя других объек­тов — разве я этого не знал из своего предыдущего опыта по вселению в тела? Гниение и вонь. Непро­извольно всплывающие в сознании обрывки детских стишков или удивительные всплески нежности, возникающие при появлении любимого медвежон­ка. Все это из-за общего пространства.); но это... это что-то совершенно другое. То, о чем мы здесь разго­вариваем, — это оптовый импорт определенного чувства, которое ни с того ни с сего появилось пря­мо из прошлого Ганна в моем настоящем. Я откры­ваю рот, чтобы начать говорить то, что я должен был сказать, придя сюда, и меня охватывает агония ненависти и боли. (Поймите меня правильно. Если я и знаком с чем-то, то уж точно с ненавистью и болью. Ненависть и боль — это моя плоть и кровь, так сказать, моя духовная оболочка, мой запах, мой образ, мой... — давайте на этом остановимся. Дело в том, что я привык к своей ненависти, своей боли, они, как ничто другое, полностью согласуются с цельностью моей личности. А в этом случае ненависть и боль подобны буйному незваному гостю. Еще минуту назад его не было, и вот он здесь, и я вдруг начинаю ненавидеть Пенелопу. Ведь на этой клави­ше, кроме цифры «1», восклицательный знак. Shift+1=! Нет, этого недостаточно. Совершенно не подходит для обозначения моего удивления. Даже жирным шрифтом. Даже подчеркнутым жирным курсивом. Мне нужно нечто особенное, какой-нибудь пунктуационный знак, который еще не изобретен.)