Я не желал этой работы, то есть не хотел посвя­тить все свое оставшееся время работе против Бога, не хотел становиться олицетворением зла, но взгля­ните на все моими глазами: что касается Его, между нами все было кончено. Никакой примирительной чашки капуччино в присутствии великодушного офи­цианта. Никаких отношений. Никаких открыток с надписями: «Видел это и думал о тебе, с любовью, Люцифер». Да вы знаете всю эту рутину. Вы расходи­тесь? Обмен локонами, раздел и упаковка CD, возврат колец, симпатичные игрушки тянутся в обе стороны и разрываются.

То, что я чувствовал себя отвратительно, не име­ет никакого значения. Не имеет никакого значения то, что я понял, что, возможно, вел себя как нетер­пеливый младенец. Не имеет значения, что я (мы все) хотел начать все сначала. Не имеет значения. Ты — ангел, ты падаешь, больше тебе не подняться, все, ко­нец. (Или, по крайней мере, тебя заставили в это поверить до этого странного поворота событий.) Посвяти мы себя изучению рака или спасению до­машних животных, все равно мы бы не оставили и следа в Его бесконечно жестоком сердце, так же как в первоклассном сердечке Назаретянина, предназна­ченного с того момента человечеству. (Младшенький и его сердце. Словно беременная женщина с расту­щей грудью: убирайся, это для ребенка.) Счет был всем нам известен. Счет: Бог - до фига, ангелы — ноль. И все смотрели на меня. Если бы я сплоховал, меня бы растерзали на месте. Что же касается речи во славу ужаса и подземного мира, в котором, хотя я сам прятался в его пере, Мильтон все же ухитрился лишить нас ангельской славы (так же как и перечис­ление опустошений, которым подверглось ангель­ское войско), должен сказать: что бы я ни потерял, мой хорошо подвешенный язык остался со мной. Нужно было видеть, как эта речь потрясла их. К концу ее я развернулся вовсю. Хотя во мне царило уны­ние. У меня было примерное представление о том, каким должно быть настоящее зло. У меня было при­мерное представление о том, что оно должно быть требовательным. Но я повторяю: разве у меня был выбор?

«Отныне, Зло, моим ты Благом стань»¹³⁹. Но это всего лишь фраза (он любил все упрощать, этот Миль­тон), которая иногда понималась не так, как следует. Чаще всего это толкуется так, будто мне действитель­но по душе зло само по себе. Позвольте теперь спросить вас, — я уверен, что вы здравомыслящий человек с функционирующим мозгом, — вы что, серьезно ду­маете, что только на основании одного указа архангел (самый главный архангел — о, нет, вы слишком доб­ры), что на основании одного только указа архангел может с такой легкостью отказаться от своих преж­них радостей и достижений? Если бы и на самом деле все было так просто!

Нет, я понимаю, вам будет нелегко ответить, но я могу свести все к одному: я не люблю зло. Оно причи­няет боль. Оно просто убийственно, если хотите знать правду. Иначе откуда у меня эти странные боли? Зло причиняет мне боль. Боль. Так же как тогда, когда оно существовало само по себе, еще до моего падения. Если бы только оно было таким простым, как приня­то считать традиционно. Если бы мне с самого нача­ла казалось, что зло — добродетель и наоборот, но этого не было. Для меня добро до сих пор доброде­тель, а зло — порок.

Так кто же я такой? Извращенец?

Что ж, может, кто-то так и подумает. Но все дело не в добре и зле, а в свободе. Для ангела может быть лишь одна истинная свобода — свобода от Бога. Сво­бода — это причина и следствие. Если в этом особен­ном мироздании свобода от Бога (поклонение Богу, зависимость от Бога, повиновение Богу) есть то, к чему ты стремишься, тогда, боюсь, зло остается единственным оружием в этом городе. Я бы хотел, я бы очень хотел, обладать природой, которая не зна­ла Бога, — как рыбы в пруду, которые не знают о том, что есть жизнь за его пределами: лужайка, дом, город, страна, целый мир...

Ваши мыслители борются с понятием чистое зло, или же, как они любят говорить, зло ради зла. Не представляю почему. Не существует зла ради зла. У каждого проявления зла есть своя причина, и даже у моего. Мучитель, тиран, убийца — виртуозы в со­зидании зла — все они действуют на основании опре­деленных причин, даже если совершают его ради своего собственного удовольствия. (Ваши мыслите­ли заняты проблемой, какое удовольствие злодеи получают от содеянного зла, но это совсем другой вопрос.) Зло ради зла, если бы таковое существова­ло, являло бы собой безумство. И даже идиоты действуют по каким-то своим идиотским причинам. Наиболее сильную боль Старику причиняет не то, что я занимаюсь злом, а то, что это причиняет му­чительную боль мне самому. Ему больно от того, что я готов заплатить даже такую цену — постоянная мучительная боль — за то, чтобы освободиться от Его пут. Вот в чем главная проблема. Вот этого Он и не может стерпеть.

Можно ведь просто взять да уйти. Можно прекратить искушать, соблазнять, богохульствовать, лгать и т. д. и жить свободно, оставаясь самим собой. Знаете, для меня это ужасно жгучий вопрос, вопрос, чем я являюсь вне наших отношений Вы-Знаете-С-Кем¹⁴⁰. Я хочу сказать, я ведь что-то из себя представляю. Хотелось бы мне знать, какой я на самом деле. Интересно, я... э-э-э... нормальный?

Предполагается, что я виновник всевозможных преступлений и проступков, но, когда вы дойдете до сути, вы увидите, что я виновен лишь в одном — же­лании знать. Говорят, дорога в ад выстлана благими намерениями. Это очаровательно. Но на самом деле она выстлана ставящими вас в тупик вопросами. Вы хотите знать. Вы чего-то себе не представляете, у вас возникает интерес. «Интересно, каково будет вонзить нож ему в горло?» Как вы думаете, чей это вопрос? Вы удивитесь. Так думает молодая мать, нарезая еще теплый хлеб, а рядом на своем высоком стульчике сидит ее малыш, которому нет еще и двух, гукая что-то, ну просто вылитый тупица, с которым плохо обращались. Конечно, в девяноста девяти случаях из ста она не собирается так поступать, но вы знаете, что оно здесь, это желание, — прекрасное, отвлеченное от жизни любопытство. Оно там, потому что его туда поместили. Попробуйте. Возьмите нож, резак, клюшку, заряженный пистолет, когда кто-то находится рядом, возьмите в руку инструмент потенциально­го разрушения и скажите мне, что нигде, нигде в вашем мозгу не промелькнул этот вопрос: а каково было бы воспользоваться этим?

Порок, о котором вы знаете, конечно, волнует воображение, как ничто другое. Спросите тех, кто работает с преступниками, совершившими преступ­ления на сексуальной почве, полицейских, расследу­ющих дела о педофилии, инспекторов по делам об изнасиловании. Спросите у них, сколько времени нужно на то, чтобы возникло это желание знать. Попробуйте. Идите навестите вашего местного Дамера, или Сатклиффа, или вашу Хиндли¹⁴¹. А после визита скажите мне честно, что вас ничуть не побес­покоило то чувство, что они знают что-то, что не известно вам. Огромная растиражированность «На­стоящего преступления»¹⁴² — все эти удивительные свидетельства, черно-белые изображения... Почему они покидают полки, прилавки, Интернет? Приятное возбуждение? Да, разумеется (желание пролить кровь, садизм под маской усталости и вопросов типа: что заставляет этих монстров залезать в долги? Неужели они не поймали этого подонка? Вы бы удиви­лись, осмелюсь сказать, узнав о том, какое влияние на бульварные романы оказали события, произошед­шие где-то на окраине города), более того — желание знать. Конечно, за исключением того, что вы не мо­жете знать за него, за этого монстра, не познав всего на деле. Определенные виды знания (вам это изве­стно, но вы продолжаете обманывать себя) требуют строго эмпирического подхода.

Мне было интересно, как, знаю, и вам: а зачем, собственно говоря, я этим занимаюсь? Не фильмом. И не всей этой затеей с месячным пребыванием в теле Ганна (к этому моменту уже ясно, зачем я этим занимаюсь... Ну, ради мороженого, ради поцелуев, пенья птиц на рассвете, ради ощущения тени от листвы, вкуса клубники на языке, ради чистейшего рок-н-ролла плоти и ее чувств), да нет, я имею в виду это занятие, это занятие литературой. Зачем, после­довал бы ваш закономерный вопрос, тратить столь­ко времени и энергии на написание книги, когда я мог бы проводить снаружи каждую секунду, когда не сплю?