Вы знаете, что я сделал? Заплакал. В самом деле. Все глаза выплакал. Прямо здесь, на ее могильном камне.

АНДЖЕЛА МЭРИ ГАНН, 1941-1997,

ПОКОЙСЯ С МИРОМ

А теперь можете посмеяться. Так на меня подейст­вовала фраза «ПОКОЙСЯ С МИРОМ». Ничего не мог с собой поделать. Это все Ганн. В последнее время он стал замечать за собой какую-то странную чувствитель­ность к древним, освященным веками абстрактным существительным и священным фразам. «Долг». «Бла­говоление». «Честь». «Мир». «Покойся с миром». На глаза наворачиваются слезы. Он живет в смертельном страхе любви. Дитя своего времени, он запрятал все эти понятия в глубине своей души, в каком-то ее ук­ромном уголке под толстым слоем пыли и паутины. Там они и хранились, эти святые реликвии, из кото­рых наш скептик давным-давно вырос. Затем после­довала смерть его матери, а вскоре после этого от­крытие, что, если случайно произнести эти развен­чанные, как ему казалось, слова, их необыкновенная магия может воскреснуть. Телевизионная реклама авиакомпании «Бритиш Эруэйз», песни в стиле кант­ри, открытки с днем рождения компании «Холлмарк», церковные гимны. Лишь пару недель назад, еще до моего прибытия, он замер у какой-то церкви, где его внимание приковала хорошо знакомая мелодия:

Когда время придет, Отче наш, рядом будь,

Нам покой подари в час, что дан чтоб уснуть...

Ужасно. Он попытался избавиться от этого ощу­щения. Стишки, напрочь лишенные поэзии на стенах метро, где «прекрасное всегда являет радость»¹³² и отрывки из поэтических циклов исчезают в неловком молчании. Он, без сомнения, погиб. Однажды это была надтреснутая, но все же полная необъяснимого отчаяния механическая версия песни «Wish You Were Here»¹³³ в исполнении уличного музыканта. В другой раз (ну, хватит) — речь Тони Блэра. То не было ни самоутешением, ни проявлением чистейшей сенти­ментальности. Скорее, странный резкий скачок нутра куда-то вверх, поворот или даже вывих чувства, который может заставить как вернуть свой обед на­ружу, так и разорвать сердце. Что бы это ни было, оно сбивало с толку, причем — я не преувеличиваю — сбивало с толку и меня, тоже довольно сильно, там, у гниющих останков старушки Анджелы.

Дебилизм полнейший. Пришлось встряхнуться четырехкратным повторением ирландского «Джейм-сонз» в близлежащем «Валете Кубков»¹³⁴. (Хочу спро­сить, а как вы ведете себя, когда вас переполняют чувства? Разве это не то самое бремя всемогущего скачущего Иисуса Христосовича?) Я потом себя очень странно почувствовал, когда заиграло виски. Потерял сознание, как вы бы сказали, и все же, должен признаться, не так уж все и ужасно. Должен признать­ся (ведь должен же? Ну да, наверное...) немного... своего рода... Как бы это сказать? Внутренняя возду­хопроницаемость. Пустое пространство вокруг встревоженного сердца. Такое ощущение, будто кто-то где-то (я знаю, знаю, знаю) тихо, незатейливо, без всякой тайной повестки дня говорил, что все в порядке, что наступит тишина и что мир приобретает­ся по курсу потери...

В тот момент (познакомившись со следующей четверкой ирландцев, закурив «Силк Кат», чихнув и хрустнув суставами) я почувствовал, что смеюсь про себя над тем, в какую непредсказуемую и в то же вре­мя избитую шутку превращалась эта выходка.

Понадобилось ужасно много времени, чтобы до­браться до дому. Мне тогда показалось чрезвычайно забавным наобум пересаживаться с автобуса на ав­тобус и с одной ветки метро на другую. Думаю, не удивительно, что в конце концов я очутился в объ­ятиях девятнадцатилетней ночной бабочки мужско­го пола в каком-то безымянном, но на удивление элегантном будуаре, где стоял запах лаванды, распо­ложенном прямо над магазинами, торгующими порнухой, в стороне от Грейз-Инн-Роуд, хотя могу и ошибаться в точном указании места, поскольку где-то за час до этого я поддался уговорам торговца галлюциногенами.

Я... задержался в районе Кингз-Кросс, заинтриго­ванный тем, что смогу увидеть одну из своих малень­ких городских колыбелей порока (несчастья, сожа­ления, стыда, чувства вины, жестокости, жадности, ненависти, ярости, смущения) с другой стороны, с земли, так сказать. Теория на практике. Ученый-теоретик в шуме двигателей. Мои собратья сновали в эфире, занимаясь нелегкими соблазнами и мурлыча внушения. Я был несколько захвачен врасплох тем, что видел их, плывущих вокруг полчищ, пока не до­гадался, что это лишь обман зрения. Было необычно, позвольте мне повториться, видеть плоды трудов наших с точки зрения материи. Обычно, как вы по­нимаете, я и мои братья видим только духовные со­ответствия физических поступков. Существует целая область (ну вот опять: понятие «область» может за­вести в тупик, но это наиболее точное слово, которое у вас есть), где возникает духовная динамика этого смертного кольца. Мы знаем, что дельце удалось, но не потому, что мы видим тела, нет, а потому, что ощу­щаем результат (разрезы, кучи) в виде сооружения в этой духовной области.

Я задержался, как я уже сказал, в районе Кингз-Кросс, облокотившись на фонарный столб, с выра­жением, можно сказать, почти счастья на лице, когда мой взгляд упал на молодого Льюиса, он приметил мой взгляд, и, обменявшись многозначительным поднятием бровей и парой ухмылок, мы перешли от вульгарности его прейскуранта цен за услуги к оча­рованию комнаты над магазином.

Стройный юноша. Светло-карие, как у эльфа, глаза, остов и губы, которые в свое время пересекли Карибское море. Хотя цвет его кожи напоминал ско­рее кофе с большим количеством молока. Нежные (немного грязные при более тщательном осмотре) руки с длинными матовыми ногтями, и отголосок вьетнамской крови в удивительной пропорциональ­ности для такого хорошо сложенного парня. И талант­ливый, насколько я помню, хотя последствия его внимания по отношению к предательскому члену Ганна были столь незначительны, словно он осущест­влял магический ритуал, который не имел никакого эффекта. Ох уж эти наркотики! Тараканы сотнями устремились из штанин моих снятых брюк, темно-красные розы на занавесках превратились в крошеч­ных карликов с мешками за спиной, моя рука увели­чилась до размеров двуспальной кровати, целый стадион шепота, приток крови, я, выбрасывающий фонтаны чепухи, которые никак не влияли на спо­койствие Льюиса. И, что хуже всего (вы уж слишком не расслабляйтесь, месье Ганн, я пойду на это пре­ступление до того, как покину ваше тело!), пенис, который по способности сохранять чувствитель­ность можно было принять за мягкую губку.

— Я не думаю, что это сработает, дорогой красав­чик, — услышал я свой голос где-то в отдалении после сорока минут безрезультатной ласки — никакой реак­ции на твою... твою готовность выполнять постав­ленную задачу, надеюсь, ты понимаешь?

— Дорогой, здесь тебе никакого, блин, возврата денег, — ответил мой партнер, удивив меня тем, как быстро он перешел от роли неутомимого волчка к роли неудавшегося бизнесмена.

— Восхитительно. Такие условия приведут к тому, что однажды твоя голова слетит с плеч, хотя, разуме­ется, это будет делом не моих рук.

Не то чтобы это пришло мне в голову при виде внезапно появившегося над камином огромного бое­вого топора с двумя лезвиями, который бы очень по­дошел для осуществления этого намерения. Я так и представлял его себе: кровь запеклась на обоих лезви­ях, к одному из которых пристал клок волос. Тем вре­менем Льюис одевался, выражая отчетливое презре­ние каждой деталью своего туалета. Я подумывал, как достать топор, учитывая ту огромную бездонную про­пасть, которая разверзлась на полу между мной и ка­мином. В тот момент дверь открылась, и в комнату вошел бородатый мужик с довольно большой головой, черной бородой и светло-голубыми глазами. Он огля­дел всю сцену, упершись руками в бока и выставив грудь вперед, что совсем не напоминало позу дамы из пантомимы, а скорее недовольное выражение скуки.

— Ну да? — произнес он довольно скептически, не обращаясь, как мне показалось, ни к кому конкрет­но. — Ну да? Ну да? Ну да?

Мне понадобилась целая вечность, чтобы стрях­нуть с брюк Ганна больших черных жуков, к тому же меня постоянно отвлекали подступающая к горлу тошнота и не замеченные ранее белые мотыльки, которые хаотично двигались во всех направлениях, сплетая вокруг нас троих кошкину колыбельку.