Шашечки такси сливаются в свете рекламных огней. Зловонное дыхание подземки. Бродяги-алко­голики, раздетые до того слоя, с которого обычно начинают портные, — футболки цвета лососины, безрукавки цвета сепии, символы пьянства и воров­ства. Какое зрелище! Мусоровоз поглощает ароматы города: медленно жующая косилка с грязными зубами и дурным запахом изо рта. Красота! Раскаленные тротуары испаряют дух мочи и собачьего дерьма. Будто вымазанные черной патокой, тараканы делают свое грязное дело, в то время как пузатые крысы снуют под покровом теней. Голуби выглядят так, словно их окунули в бензин, а затем высушили феном.

Манхэттен, лето. Отсутствие самообладания и подступающие желания. Блюющие в водосток алка­ши, ударницы панели, обкуренные марихуаной, вмазанный трансвестит, восходящие христианские порнозвезды, озлобленные на весь белый свет при­дурки, ложь, жадность, эгоизм, политика. Таков мой контрзамысел в противовес Его. Гарлем, Бронкс, Уолл-стрит, Верхний Ист-Сайд — продолжать излиш­не. Предоставьте мне порядочных людей и немного времени — и мои труды принесут плоды, и Нью-Йорк-Сити, моей Сикстинской капелле (хорошо, что моя правая рука прекрасно осведомлена о том, что делает левая), понадобится реставрация. Уж поверьте мне, она будет тотальной.

Не стоит даже говорить о том, что я от души по­смеялся над посланием Гавриила, так я не хохотал, может быть, со времени... испытаний в Лос-Аламосе¹⁹. Самодовольный Гавриил, неспособный на ложь. Совершенно неспособный на ложь. А я ему велел поклясться на Библии. «Продолжай, подними свою правую руку...»

На какое-то время я с головой погружаюсь в рабо­ту. Вы ведь тоже предаетесь различным занятиям: курение косячка по кругу, запой, непристойные слу­чайные связи. Вот и я отдаюсь работе. Рискуя, прос­то лезу из кожи вон, когда начинаются небольшие войны или столь притягательные для меня неврозы у сильных мира сего, то есть вашего мира. От вспышки необычной мигрени на всем земном шаре страда­ют только никудышные тираны; стенания в камерах пыток; меня успокаивает музыка выдираемых зубов и совокупляющихся особей; благоухание затушенных о женскую грудь окурков наполняет мои ноздри бальзамом, освобождающим от сомнений. Часть своего времени я посвящаю развитию технологий (вот-вот должна появиться масса штуковин, позволяющих вам иметь все не выходя из дома) и генной инженерии. Просыпаясь посреди ночи, ученые удивляются, как же, черт возьми, им это не пришло в голову раньше. Я нахожу время даже для мелочей — воровства, наси­лия, побоев, лжи, похоти, на этом, собственно, я и сделал себе имя. Один старикан из Болоньи, от кото­рого пахло «эспрессо», склонил к содомии своего Джека Рассела, посмотрел на себя в зеркало и был поражен: а почему, собственно, на протяжении дол­гого времени они оставались всего лишь хорошими друзьями.

Но тщетно. Семя посеяно. Некоторые вещи не­изменны. В том числе и неотвратимость откровений Гавриила: он неспособен на вранье. Кроме того, как Der Führer²⁰лжи, Il Duce²¹обмана, я просто не могу не знать, откуда мне нанесут следующий удар.

Он дожидался меня в вымытом дождем Париже.

— Хочу трахаться, — сказал я.

Площадь Пигаль²². Я настаивал на своем, зная, как он ненавидит порно. Неоновая реклама бессонно расцвечивала мокрые улицы. Я не чувствовал арома­та блинчиков, кофе, сандвичей «кроке» или «панини», сигарет «Галуаз», но ощущал зловоние готовящегося дела, солоноватый запах недозволенного прелюбодеяния и ненасытной болезни. (От всех этих разговоров о том, что СПИД — наказание Божье, мне становится просто смешно. Я ведь его придумал, глупенькие вы мои. Так я показал Ему нос. Просто взгляните на то, что происходит: они не могут оста­новиться, несмотря на то что это их убивает.) А как же без насилия? Ибо, где есть вина, есть и насилие, и если вина — это запах, то насилие — это вкус: клуб­ника в формальдегиде и крови с привкусом железа.

— Один земной месяц, — сказал Гавриил.

Какое-то мучительное мгновение мы смотрели друг на друга (я — самоуверенно). Это причиняет такую же боль, как анальный секс (я чуть было не сказал: «Это причиняет такую же боль, как ад», — но что может причинить такую боль, как ад?), но я даже не подал вида. Я не хотел, чтобы он вдруг почувство­вал удовлетворение. Находиться рядом со мной для него было тоже нелегко, можете быть в этом уверены, но он приблизился и заговорил, этот мистер Спок²³: «Ваша боль только в сознании».

— Я не хочу в феврале, — возразил я.

— Что?

— Двадцать восемь дней. Следующий год не висо­косный.

— А июль? Тридцать один день.

— Превосходно! Цены на отдых в Бенидорме²⁴ с 18 по 30 просто бешеные.

Смех — это инстинктивная ответная реакция на страх. Ты ведь знаешь. Ты слышишь свой смех, а мы слышим твой пронзительный крик.

— «И я смеюсь, ибо не могу плакать» — так было бы точнее. Месяц — не очень-то много времени, что­бы изучить все соответствующим образом.

— Нет в мире ничего, чего бы мне хотелось и чего бы у меня не было. Ты не можешь сказать так о себе. Ты узнаешь, куда тебе отправляться.

— Да, да, да. А теперь сваливай, старый гомик. А, Гавриил...

— Да?

— Твоя мать там в аду в рот берет.

Он никак не отреагировал. Держался спокойно, находясь в защищающем ореоле Старика. Будь он без защиты, я точно одолел бы его. И он это знает. Если бы в нем поселилось Сомнение — если бы только в нем поселилось Сомнение, — там, на краю Пигаль, оно бы дало свои всходы. Ему бы захотелось узнать, опустит ли Бог свой щит, чтобы проверить его на прочность. Это как раз то, что этот Эксцентрик не­сомненно бы сделал. Если бы вера Гавриила не была столь непогрешима... если бы Бог забрал у него свою силу, Гавриил потерпел бы поражение. Почему, спро­сите вы? Да просто потому, что я — самая подлая, самая распущенная, самая вероломная ангельская сволочь во всей Вселенной, обозримой и необозри­мой, вот почему. Но с ним этого не произошло. Мы просто посмотрели в лицо друг другу, так, что нахо­дящаяся между нами стена Ничего будто завибриро­вала. Люди проходили мимо и говорили: «Кто-то прошелся по моей могиле».

Итак, в сюжетной линии «Книги Откровения» неожиданный поворот. «И схвачен был зверь и лже­пророк, совершавший у него на глазах знамения, которыми он обманывал тех, кто принял клеймо зверя... Эти двое были брошены живыми в озеро огненное, горящее серою». О, аплодисменты, поду­мал я, услышав это впервые. О, благодарю. Но теперь говорят, что Джонни Ретроспективой ²⁵двигало про­стое любопытство. Конечно, он будет неприятно взволнован. (А знаете, правда ведь никогда не была на его стороне. Стоит он себе в раю под серебряным деревом в нестираных лохмотьях и с бородой разме­ром с овцу и, бормоча себе под нос, совершает рукой эти безумные порочные движения. Движения по траектории Керуака²⁶: от гуру битников до обычного ханыги. Вы уже миллион раз это видели.)

Наверняка ведь знаете что к чему, но удивитесь: неужели Он это всерьез? Божественная Забота. Со­здал то, что не прощают, вот и компрометируй бес­конечную милость. Простишь то, что не прощают, вот и компрометируй бесконечную справедливость. Милость, справедливость, милость, справедливость и прочая чепуха до тех пор, пока от метаний в замкну­тых кругах в поисках Логики Одержимости не начнет кружиться голова и не свалишься на свою космиче­скую жопу и не возьмешься своими космическими руками за космическую голову, жалея о том, что ты вообще что-либо создавал.

Отсюда и этот нелепый «Новый курс», прежде чем время придет к своему концу. Когда наступит просто «Конец».

Извините, что выложил это вам таким образом. Забудьте о том, что я сказал. Время вовсе не идет к концу. Впереди еще полно времени. По причине того, что конец света все равно близится, моя цель — искупление. Что-то уж слишком хорошо все это. (Без подвохов Он перестал бы быть Самим Собой.) Мне придется жить в образе человека. Месяц — испытательный срок, а потом мне дадут время, равное продолжительности жизни ушной серы или гриппа. У меня, Люцифера, появилась возможность вернуться домой, но при условии, что остаток жизни Деклана Ганна не превратится в сплошную оргию.