— У нее посетитель, Деклан, — повторила она.

Многое из того, что касается меня, регулярно замалчивается, например богатство моих язвитель­ных колкостей, пригодных для парирования слов противника, меня обычно изображают так, будто единственной реакцией на их высказывания с моей стороны является молчание. Я пристально посмот­рел на Элспет и открыл дверь.

—      ...развитие гораздо более... мощного языка, — так окончила Бетси свой комплимент молодому че­ловеку, сидящему в центре красноватого дивана, громадное тело которого занимало добрую его поло­вину. Тони Лэм. Ганн его ненавидит. Ему, конечно же, не нравятся его круглое лицо, странная стрижка, привычка одеваться во все черное, но прежде всего то, что Тони Лэм вездесущ и его романы пользуются успехом. Несомненно, его презирает и Бетси, в пер­вую очередь за его приверженность черной одежде, но главным образом за мягкость и легковесность языка, отсутствие идей, отсутствие склонности к чтению и присутствие сильного желания попасть в Голливуд, нюхать кокаин, трахать восходящих звез­дочек и блевать в ванных комнатах самых престиж­ных заведений. Ведал бы он, что все это имеется сейчас (слава богу) в жизни Деклана. Бетси прекрас­но знала, что для Тони Лэма творчество было лишь средством заработать, разумно воспользовавшись которым лишь однажды, он не будет писать больше никогда.

Должен сказать, что и Деклан не сделает этого, закончив сценарий.

Так или иначе, у меня лично нет никаких чувств по отношению к этому придурку Лэму. Естественно, я вполне одобряю его поведение: он (а) постоянно отворачивается от Бога и (б) весь устремлен в Гол­ливуд, где его преданность зарабатыванию денег и заботе о собственном «эго» позволят ему внести свой продуктивный вклад в дело отвращения целых поколений от Бога. Более того, он никак меня не ин­тересует. В нем нет потенциала убийцы, все, что в нем есть, — капля похоти. Его душа, как и биллионы других, не добавляет ничего нового к спокойной мелодии космоса.

Бетси и Тони взглянули на Элспет, которая наско­чила мне на задники и втиснулась позади меня в офис.

— Деклан, — сказала Бетси.

— Я говорила ему, что вы не одна, Бетси.

— Деклан, я... я... — сказала Бетси, но мне уже и без того стало скучно. Кроме того, это совершенно не было похоже на Ганна: он бы никогда такого не сделал. Поэтому движения мои были быстрыми. У дивана я улыбнулся Тони Лэму, прежде чем схватить его за лацканы и рвануть вниз.

— Какого черта...

Я посмотрел на него. Я посмотрел на него, а не Ганн. (Это и понятно, так как устрашающий взгляд Ганна не напугает и восьмидесятилетнего старика.) Я подумал, неплохо было бы поднять его вверх, но вряд ли для этого подошла бы экипировка Ганна — ле­нивые лучевые мышцы и бицепсы, почти не напря­гаемые трицепсы, беспомощные четырехглавые мышцы. Интересно, что я могу вложить в свой взгляд, даже находясь в человеке? Интересно, как я могу заставить вас видеть все, через что я прошел, в отли­чие от вас?

—      Все твои книги — это собачье дерьмо, Тони, —

сказал я очень спокойно, прежде чем развернуть его

(смотри не облажайся, Люц, сделай так, как надо) и

сильно толкнуть к двери.

Скрестив руки на груди, Элспет резко нагнулась вперед, как только он, чуть не задев ее стула, вышел, спотыкаясь. Продолжительные аплодисменты. Тони не вымолвил ни слова. Я подошел к Элспет, положил свою руку ей на шею и проводил до двери.

— Бетси, я...

— Тсс, — сказал я. — Иди и помоги Тони оправить­ся, будь хорошей девочкой. Поступай так, как тебе сказано, дорогая, или я сломаю твой маленький хребет.

Она какое-то время то открывала, то закрывала рот, уставившись куда-то вперед, но я выпроводил ее, закрыв за ней дверь.

— Вот, — сказал я Бетси Галвез. — Так-то лучше. Теперь мы можем поговорить.

Следует отдать должное Бетси: сохранять учти­вость под таким давлением может далеко не каждый. Она села на свой стул (начав мысленно подбирать слова, которые она произнесет по телефону Тони Лэму возмущенным и в то же время извиняющимся тоном: «Он недавно пережил стресс... По правде говоря, лечение...») и скрестила ноги, облаченные в голубые колготки, издававшие шепот наэлектризо­ванного нейлона. Ее мужеподобные руки (на них скоро появятся печеночные пятна; и выглядят они как у туберкулезного больного) уже покоились на чуть выпирающей округлости ее живота, а голова была откинута назад так, что она могла смотреть на меня, демонстрируя невозмутимое превосходство. Бетси очень умело притворяется невозмутимой. Ее рот, кривое старческое отверстие, испещренное сотнями прекрасных линий, настолько очаровательный в крас­ной охре, осуществлял маневрирование, пытаясь изобразить подобие улыбки, которая должна была продемонстрировать, что она все прекрасно понима­ет: «Это ведь была всего-навсего ничего не значащая шутка, и, подобно снисходительной тетушке, я готова с ней согласиться». И все-таки она не была настолько невозмутима. Другая ее половина наблюдала и вос­принимала весь этот спектакль как подтверждение того, что «Благодать бури» довела Ганна до поме­шательства (а она подозревала, что так оно и будет). Я стремительно пересек комнату, упал перед ней на колени и положил свои руки ей на колени, каждое из которых оказалось размером с череп младенца.

— Вам бы следовало вознести руку к моему подбо­родку, если уж вы так хотите изобразить мольбу, следуя классическим канонам, — сказала она. — Что за балаган вы здесь затеяли?

Я опустил свое лицо ей на колени и просидел так некоторое время. Приятный аромат: выстиранная шерсть, «Опиум», салат с тунцом на обед, солод, едва уловимый след ее озорной и закаленной вагины. Я поднялся с колен, прошелся по персидскому ков­рику и уселся на кожаный диван, на котором не так давно, но так бесславно восседал Тони Лам. Бетси (пытаясь не подать виду, что она делает это по-деви­чьи, тайком) взяла из серебряного портсигара сига­рету и зажгла ее отвратительной настольной зажи­галкой из малахита и золота. Я последовал ее приме­ру, взяв по одной «Силк Кат» и «Суон Веста».

— Все проще некуда, Бетси. Все действительно просто до невероятности. Я хотел тебя видеть, поэ­тому я здесь.

Из обеих ее ноздрей вышли два одинаковых об­лака табачного дыма. Глаза с отяжелевшими веками медленно моргали.

— А, — сказала она, — недавно обнаруженная ал­лергия на телефон?

— Недавно обнаруженная любовь к спонтанности.

— И конечно же, к агрессивности.

Я игриво усмехнулся.

— Бездарный кондом с башкой словно тыква, и вы об этом знаете.

— Разумеется, я знаю, но это не дает вам никакого морального права набрасываться на бедного парня. Кроме того, Вилерсы готовы выложить четверть миллиона за его следующую книгу, если я приложу к этому руку.

— А кто здесь говорит о его правах, — отпарировал я, — если я захотел вернуться и засунуть свою руку вам под юбку?

— На вашем месте я бы этого не делала, — сказала она, причем несмотря на самоуверенность ее горло залил румянец. — Почему вы мне прямо не говорите, чем я, собственно, могу вам посодействовать?

Не проронив ни слова, я сделал пару затяжек. Как же приятно было развалиться на этом диване, заки­нуть одну ногу на спинку, а руку опустить на пол! В комнате постепенно становилось тускло, и я знал, что в любой момент Бетси включит настольную лам­пу (очаровательные пучки оловянных линий в стиле модерн под зеленым абажуром), создав причудливый островок света вокруг своего печального лица. Дым сигарет висит над нами, образуя запутанные клубки. Зааплодировала публика в «Ковент-Гардене». Дети звонко закричали «Браво!». Тихо заклокотали темные настенные часы, и я подумал, как жалко было бы расстаться со всем этим.

— Бетси, — заговорил я, но прервался, выпустив несколько толстых колыхающихся колец дыма, — Бет­си, у меня есть для вас книга. Она пока незакончена, но осталось ждать недолго. Я понятия не имею, по­нравится она вам или нет. Более того, меня это со­вершенно не волнует. Единственное, чего я хочу, — то, чтобы эта книга была опубликована.