Я собирался послать эту версию Бетси по почте анонимно, ибо хотел лишить Ганна притязаний на эту рукопись (знаете, постоянно находишься перед искушением сохранить ее для себя, но это, безуслов­но, глупо), а затем мне пришло в голову (ужасно раздражает то, что мне в голову постоянно приходят самые разные мысли, эта привычка появилась после того, как я занял тело Ганна и перестал быть осведом­ленным о том, что произойдет в будущем), мне при­шло в голову, что она может оказаться среди матери­алов, добровольно предоставляемых для опублико­вания, или в одном из файлов секретаря с надписью «Рассмотреть позже», или, что еще хуже и унизитель­нее, в корзине для мусора. Вот почему я отправился навестить ее. Ганн обычно звонит и договаривается о встрече. Но не я.

Ох уж эта погода... Люди, как вам удается почти не обращать на нее внимания? Пока я шел из Клеркенуэлла к Ковент-Гардену, дул легкий ветерок, кото­рый ласкал мое лицо и руки, словно лепестки розы. Небо (о, летнее небо, ради тебя я готов снять шляпу даже перед самим Всевышним) казалось высоким и бесконечным, низкое солнце испускало оранжевые и зеленоватые пятна, цвета которых в вышине пере­ходили в сиреневый и голубой. Все это производило эффект белизны, разлившейся вокруг, который за­ставлял меня чувствовать себя в теле Ганна маленьким и одиноким, так же как и он ощущал это, будучи малы­шом, когда по непомерно высокой цене мать купила ему воздушный шар, наполненный гелием, который, естественно, выскользнул из его влажной ручонки и одиноко улетел вдаль. С тех пор осознание своего прямого отношения к чему-либо, находящемуся на почтительном расстоянии, вызывало у Ганна тошноту, у него начинала кружиться голова и его охватывал страх. (Как вы понимаете, я смирился с тем, что в мое повествование постоянно вмешиваются обрывки жизни Ганна. Ясно одно: чем дольше я нахожусь здесь, тем более впечатлительным я становлюсь. Странно, сколько всего запоминает тело. Оболочка, наполнен­ная любовью, страдания, влияющие на состояние артерий, опасения, касающиеся повторного появле­ния грибка. Кто бы мог подумать, что кровь и плоть сохраняют так много информации о психике?)

Старый добрый мир пах по-доброму и по-старому: благоухающая канализация, дизельное топливо, по­крытые карамелью орехи, жареный лук, гниющий от жары мусор, покрышки, запах мяты изо рта и явно не мяты. Из-за неожиданно открывшейся двери паба наружу, на свежий воздух, струился стойкий аромат коврового покрытия, обильно политого пивом, и за­пах окурков. Проходя мимо, я вздохнул, улыбнувшись (среди всего прочего там присутствовали закуски и отрыгнутое бухло). Закончив с последними штриха­ми, появлялись на улицах женщины, их лица букваль­но сверкали и светились: рты походили на кривые турецкие сабли различных цветов: красный, пурпур­ный, жемчужный, красно-коричневый, цвета мимозы и сливы, глаза с дымчатыми тенями слегка напоми­нали блеск бриллиантов, вспышки сапфиров, кра­пинки изумрудов и кусочки нефрита. Полегче, Люц, полегче. Они подобное наблюдают каждый день, и для них это не имеет никакого значения. Я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Находясь здесь, я хмелею, словно горький пьяница. Вы-то и понятия не имеете, что значат для меня эти каникулы (ника­ких священников в такси, никаких раввинов на лест­нице). Кажется, сенсорный квинтет Ганна перерабо­тал: ветер задул в другом направлении, тут же резко запахло чьим-то коричным лосьоном после бритья, лента неба отражается в сточной канаве, разгорячен­ные молодые тела наводняют метро, чье-то дыхание распространяет запах апельсинового конфитюра, от кого-то благоухает духами. «Вся одежда лишь пачка­ется, а пахнет человек», — сокрушался старик Хопкинс. Вы ведь не считаете, что я с ним согласен? Эй, миссис, послушайте, вы ведь не считаете, что я со­крушаюсь по этому поводу?

Посещение Бетси в ее ковент-гарденской конторе всегда доставляло Ганну особенное удовольствие. Именно такой офис, по представлениям Ганна, и дол­жен иметь каждый литературный агент: огромных размеров дубовый письменный стол, очень тонкий персидский коврик в небесно-голубых и золотистых тонах, широкий красноватый кожаный диван, книги, лежащие буквально везде — да, да, везде, — и, конечно же, рукописи. Бетси, лицо которой в ее пятьдесят шесть еще не осунулось, хотя щеки немного впали, помногу курила «Данхиллз» и всегда была занята стенографированием или приватной беседой по те­лефону. Все это заставляло Ганна чувствовать, что он тоже принадлежит к миру литературы, доступному лишь избранным, хотя он и понятия не имел, каков этот мир на самом деле. (Разумеется, то был доступ­ный лишь избранным мир издательств — Ганн так и остался неисправимым романтиком.) С годами Бетси довела до совершенства свой немного сексуальный, кокетливый имидж, который она пускала вход при работе с молодыми писателями-мужчинами, хотя этот образ складывался из ее представления о самой себе как могущественной, а не как физически привлекательной женщины. Можно было заметить, как ее прозрачно-голубые глаза задерживались на лицах ее «мальчиков» несколько дольше, чем следовало бы. (Она не работает с молодыми писательницами прос­то потому, что ей не нравятся молодые женщины.) Три раза она ужинала с Ганном, после чего у него появлялось чувство, — странная, однако, мысль, — буд­то она готова заплатить ему, чтобы он ее трахнул, — и мысль эта подзадоривала его. Ему представлялись большие плоские груди с темно-красными тугими сосками, дряблая кожа старухи у подмышек, задница, которая многое помнит... Как только Ганн стал «писателем», его стали интересовать подобные извра­щенные связи (он вот-вот влюбится в Харриет), они стали частью его писательского долга наравне с про­гулками в нетрезвом виде в районе Уест-Энда в четы­ре часа утра и плащами, от которых отдает магазина­ми «Оксфам»⁹¹.

Итак, — Бог ему в помощь, — «Благодать бури».

— Я полагаю, вам было нелегко написать книгу столь внушительного объема, — сказала она ему во время их последнего затянувшегося, но вовсе не эро­тического ужина, состоявшегося после того, как она прочитала поражающий своим размером том.

— Да, — ответил Ганн, — но если книга хорошая, хочется, чтобы она никогда не кончалась, так ведь?

Положение Бетси было хуже некуда: тайком она чуть не вонзила штырек пряжки пояса себе в ладонь, пытаясь отвлечься от темы разговора. Она точно знала, каких отзывов о книге ждет Ганн. И она точно знала (зажигает еще одну сигарету), какие отзывы ожидают книгу.

— Вы уже говорили с Сильвией? — спрашивает Ганн. (Сильвия Брони — редактор последней книги Ганна.) — Вы что-нибудь сказали ей по поводу книги?

Теряя терпение, она выпустила кольцо дыма, подобное тем, какие выпускал Гэндалф⁹². Ей хотелось сказать так много: «Деклан, ты хороший писатель, который хорошо делает то, за что берется, но ты не Энтони Бёрджесс и не Лоренс Даррелл. Тебе хорошо удаются недосказанные поэтические наблюдения, но у тебя, в сущности, отсутствует интеллектуальная точность. Ты укусил больше, чем можешь проглотить, и эта рукопись — колоссальный провал».

А вместо этого она сказала: «Сперва мы пойдем к Сильвии, а потом посмотрим».

И они увидели... Увидели, что никто не хотел печатать «Благодать бури».

Святая святых, контора Бетси, отделена от холла небольшой комнатой, в ней деревянные полы, пок­рытые лаком, стены, выкрашенные в синий цвет, и новенький письменный стол, купленный буквально на днях в «Икеа», за ним сидела маленькая угрюмая помощница Бетси по имени Элспет.

— У нее посетитель, — сказала она мне. — А у вас назначено?

Я не обратил на ее слова никакого внимания и зашагал прямо к двери. После того как я попытался пробраться в святилище, не только не предупредив О своем визите, но и не прибегая к услугам помощни­цы, — предварительно ее проигнорировав, — Элспет пришлось затратить некоторое время на регулиров­ку своей нижней челюсти. Затем она оттолкнулась от письменного стола и на вращающемся стуле подъеха­ла ко мне, чтобы посмотреть мне прямо в лицо.