По правде говоря, я взглянул этим утром в зерка­ло и подумал: Ты ведь знаешь, кто ты есть на самом деле. Ты — наглец. Твоя проблема, Люцифер, твоя неразрешимая, вопиющая проблема в том, что для тебя всегда был уготован второй план. Не удовлетворенный тем, что душа Деклана Ганна сама себя осво­бодила, совершив смертный грех, ты хочешь вернуть ее обратно в игру, но игру с другими правилами, такую, которая вернет ему аппетит к жизни, чтобы навсегда увести ее от Старика. «Она уже была моей», — хочешь ты сказать ему, сделав глоток «Реми» и равнодушно пуская кольца дыма. Или: «Она уже была моей, но я ее отпустил. Я хочу, чтобы ты, Ста­рый Маразматик, увидел, как пойманный на пороге моей двери твой парнишка, получив назад отданную им напрокат жизнь, прямиком отправится ко мне в объятия». Чересчур самоуверенно? Это мега-уверенность, Дорогуша.

И вот вы где нашли ее, эту душу. В театре непода­леку. Что меня убивает в этом старомодном занятии, так это необходимость удаляться в лачугу Ганна для того, чтобы писать. Не смейтесь. Я не могу выдавить из себя ни слова, когда нахожусь в гостинице. Но я не жалуюсь: бедность, в которой прозябал Ганн, пред­ставляет собой приятно возбуждающий контрапункт с моей роскошной жизнью, хотя в гостинице «Ритц» я веду ее от его имени. Контрапункт в малых дозах, позвольте подчеркнуть, в очень, очень милых дозах.

Жизнь среди толстосумов гостиницы мне подхо­дит. Я — знаменитость: ясновидящий, прикидываю­щийся дьяволом. Знаменитость такого уровня, о ко­тором Деклан мог только мечтать (что он, собственно, и делал). Здесь давно все привыкли к знаменито­стям. Персоналу запрещено под страхом увольнения поднимать шум. Я имею в виду прежде всего то, что они, конечно же, вежливы — разумеется, они узнают вас, — но чепуха типа «Ой, мистер Круз, я обожаю тот фильм, где вы с тем придурком» исключена.

Самое время рассказать о фильме. Вокруг начи­нают шумно перешептываться, как только мы — я, Трент и Харриет — устраиваемся в баре. «Люцифер Бунтующий» — самый ходовой коктейль в заведении. Каждое утро я просыпаюсь с усмешкой на устах и приливом бодрости в члене. Солнечный свет появ­ляется в окне и обволакивает меня. Завтрак с шам­панским, на этом настаивает Харриет, — гарантия того, что день пройдет просто супер. Кажется, что кости Ганна вот-вот выпрямятся. Я пою в душе, («Да­вай, а-а, давай, — словно секс-машина, — давай»), вы­куриваю сразу три сигареты. Вот как нужно жить. Вот, разрешите повториться, как нужно жить.

(Знаете, это правда. Работа с недавних пор реши­тельно действует мне на нервы. В последнее время. Предсказуемость. Рутина. Отсутствие даже тени настоящего вызова. Мои не так давно приобретен­ные, удивительно симметричные органы — замеча­тельный материал для аналогий: я то и дело ощущал тяжесть, вялость, жар, отек в суставах, свинец в го­лове, брожение в животе; и моя духовная сущность чувствовала себя неважно, состояние, в общем, сов­сем не ангельское. То, что мне было нужно, — это побег. Изменения, как говорят, так же полезны, как и отдых.)

Уловки ясновидящих всегда притягательны. Джек Эддингтон предлагает мне вести собственное шоу на телевидении. Лизетт Янгблад предлагает мне разделить жизненный путь с Мадонной. Джерри Зуни предлагает мне поединок с Юри Геллером⁸¹. Тодд Арбатнот хочет свести меня со своими людьми в Вашингтоне. Кто эти люди? Это члены моего кружка в «Ритце».

— Деклан, ты представляешь себе, какие деньги ты мог бы зарабатывать, обладая такими способно­стями? — спросил меня Тодд Арбатнот вчера вечером, после того как я ему рассказал кое-что о Доди и Ди, отчего у него на ногах искривились ногти.

— Да, Тодд, представляю, — сказал я. — И, пожалуй­ста, называй меня Люцифером.

Они не догадывались о сути чертовщины и спи­сывали ее на позволительную гуру эксцентричность. Не стоит говорить, что никто из них прежде не слы­шал о Деклане Ганне. Никто из них не читал «Тела в движении, тела на отдыхе». Никто из них не читал «Тени костей». Но верительные грамоты неизвест­ности ничего не значили для Трента, который, не приняв свежей наркоты, становился литературным снобом.

— Ну да, — говорит он, заявляясь со своими зату­маненными глазами после очередной гулянки ко мне в номер, где по взаимной договоренности происходят наши творческие встречи.

Харриет не было: обед с микроэлектроникой и фармацевтикой. Снаружи манил залитый светом Лондон. Я испытываю ужасное волнение, когда тем­неет. Я испытываю ужасное волнение и тогда, когда все еще светлого ничто не идет в сравнение с этой темнотой, мерцающими огнями города... У меня по­явилась привычка выходить куда-нибудь ночью, пред­ставляете? Прогулка по Лондону, ночью, с деньгами, наркотиками, известными людьми и особенно доро­гими проститутками. (Ганн тоже, бывало, выходил пройтись ночью, но едва ли с деньгами и, уж точно, без наркотиков и знаменитостей; неудачная попыт­ка кого-нибудь подцепить, и никакого секса даже после капитуляции перед своей плотью, отступление к Виолетте, затем возвращение домой, мастурбация, всхлипывание, блевотина, сигарета, долгое размыш­ление над тем, что он уже близок к отчаянию, бес­покойный сон, после которого чувствуешь себя разбитым.)

— Ну да, — сказал Трент, растягивая нижнюю че­люсть и широко то раскрывая, то сужая свои сапфи­ровые глаза. — Мы начнем с черного экрана и голоса за кадром. Никаких звезд, да? Я имею в виду то, что их не будет, а вообще-то звезды будут?

Я заканчивал разговор с Элис из «ХХХ-клюзива»: договорился о встрече и положил трубку. То, что вы разговариваете по телефону или беседуете с кем-то, для него не проблема.

— Никаких звезд не было, — ответил я. — Не было вообще ничего.

Трент смотрел на меня некоторое время так, словно готовился проникнуть в недоступное ему из­мерение разума. Затем он вздрогнул.

— Точно, — сказал он. — Точно, точно, точно. Я за­был, вы же там были.

— То, к чему мы должны действительно приковать внимание зрителя, — сказал я, прикуривая одну из оставленных Харриет сигарет «Галуаз», — то, на чем мы должны сосредоточить внимание зрителя, пото­му что все из этого и вытекает, это...

— Это Иисус. Да, Иисус...

— Тот момент, когда внутри меня все меняется, момент, когда я восстаю.

— Михаил только что предъявил тебе свое позорное обвинение в гордости, так? — Я соскакиваю с кровати, и огни города светят мне в лицо. — Вот-вот... Я так и вижу: «Гордость?» Шепот на съемочной площадке, шепот Аль Пачино: «Гордость?» Это как раз одна из тех сцен, где шепот перерастает в крик. «А иметь свой дом — это гордость? А быть независимым — это гор­дость?» Понемногу голос становится все громче, так?

«А сделать что-то во вселенной — это гордость?» Громче: «А желание быть кем-то — это гордость?» Еще громче: «А желание жить достойно — это гордость?» Задыхаясь, с трудом: «А когда мутит от того, что ЛИЖЕШЬ ЗАД ЭТОМУ СТАРПЕРУ, это гордость?»

Словно чувствительный музыкант, Трент покачал головой, выражая тем самым экстатическое неверие в то, что слышит и видит.

— Бог ты мой, друг, эту долбаную роль следует играть тебе, — сказал он.

— Парень, да ты ужасный льстец, — заметил я, указывая на него сигаретой.

Я не могу выразить словами те чувства, которые захлестнули меня. Когда все, что окружает тебя, предстает в образе цветов и облаков, это прекрас­но. Когда смотришь на эти цветы и облака, потра­тив триста семьдесят два фунта на ужин и приняв две таблетки экстази перед пятичасовой сменой с ХХХ-клюзивной дружелюбной платиновой блондинкой, это прекрасно. Я знаю, что думает большинство по этому поводу. Про весь этот секс, деньги и нарко­тики. Вы думаете: люди, которые ведут подобный образ жизни, никогда не умрут счастливыми. Считать так — это то же, что считать размер пениса ничего не значащим, если он у вас маленький. Теперь, я думаю, вам понятно. Богатые, знаменитые, стройные и ве­ликолепные, с большими членами — они провоцируют зависть столь упорно, что единственный способ ее избежать — назвать ее жалостью. «Люди, которые ведут подобный образ жизни, никогда не умрут счаст­ливыми». Да, вы правы. Но вы-то тоже не умрете счастливыми. А тем временем у них есть и секс, и наркотики, и деньги. (Ганн, могу добавить, сохранил свою кариозную приверженность католицизму толь­ко из-за того, что атеизм вынудил бы его согласиться с тем, что после смерти не произойдет ничего пло­хого с такими людьми, как Джек Николсон, Хью Хефнер⁸² и Билл Уиман⁸³, — а этого он бы не вынес.)