Наконец, в возрасте двадцати одного года я обрел составляющие полноценной любви в лице своей первой жены Лены. К ней у меня возникло чувство любви, которое все возрастало по мере углубления знакомства. С ее стороны, как мне думалось, было примерно то же самое. Перед нашей свадьбой я уже закончил четвертый курс, а она – третий год обучения в аспирантуре. Разница лет не имела для меня никакого значения. Когда я проходил летнюю производственную практику после завершения четвертого курса в Запорожье, Лена приехала туда ко мне, страдающему без нее от одиночества. Там мы фактически и стали мужем и женой. До нее у меня не было женщины, и я у нее тоже оказался первым.
Половая жизнь, начатая нами в Запорожье, продолжалась потом со всей возможной для меня интенсивностью в Москве и в любом месте, куда благодаря общей увлеченности туристскими походами мы ни забредали. Эта новая сфера любовного общения открыла новые горизонты, не закрыв уже известных в годы романтических и целомудренных увлечений. Лена не ограничивала меня и мой пыл без особых причин, и близость в соитиях настолько существенно украшала нашу будничную жизнь, что мне и в голову не приходило попытаться расцветить ее еще большим внесением разнообразия за счет связей на стороне. Не стану врать – иногда соблазны при знакомстве кое с кем из женщин будоражили и возбуждали меня, но с этим удавалось справляться, оставаясь в рамках преданности своей избраннице без особого напряжения – ведь мне всегда было ясно, что Лена лучше других женщин, даже если те тоже были очень хороши. Именно тогда я начал понимать, что поддержание любви к своей жене в течение всей жизни означает постоянную работу в интересах сохранения союза. С одной стороны, надо было удерживать себя в узде, когда инстинкты побуждали проявить серьезный интерес к другим привлекательным дамам, будь то девушки или замужние женщины, что казалось мне естественной обязанностью, даже участью, любящего женатого мужчины. И хотя изгнать из основы своего биологического существа органически присущий ему инстинкт размножения, который побуждал пользоваться каждой подходящей и благоприятной ситуацией, нечего было надеяться, я противопоставил его воздействию своё сознание и волю к тому, чтобы всё, порождаемое этим инстинктом, продолжало принадлежать одной Лене и доставалось только ей.
Так и продолжалось у меня с Леной в течение семи лет, и я ни разу не пожалел ни о своем выборе единственной женщины, ни о своей верности ей. Однако постепенно до моего сознания стало доходить, что для противодействия своим и чужим свободным сексуальным валентностям (а таковые несомненно оставались в недрах управляющей психики каждого существа, в том числе и моей) и подавления их воздействия одного моего личного старания мало. Дальнейшее сохранение верности надо было постоянно поддерживать с обеих сторон. Перебирая в уме возможные варианты близости с другими женщиными, от которых я отказывался, я всё более определенно склонялся к выводу, что это и впредь будет иметь смысл, только если Лена будет поступать точно так же, как я – ведь не приходилось же сомневаться, что и ей по жизни будут встречаться перспективные и соблазнительные знакомства, как это случалось у меня. Возможно, серьезных испытаний для неё они ещё не представляли, поэтому о противостоянии возможному влечению на сторону она пока не заботилась, но ведь всё могло измениться и у нее, если вдруг возникнет новое сильное чувство к кому-то еще. А отчего оно могло бы возникнуть, понять было несложно. Во-первых, оно могло обладать таранной новизной, приоткрывающей новые пути к покуда непознанной духовной и сексуальной общности, тогда как защищать старые привычные крепостные стены без наращивания их прочности и высоты будет делаться всё трудней и трудней. Во-вторых, преодолеть соблазны и отстоять-таки крепость от чьего-то внешнего напора и энтузиазма можно было, образно говоря, только сражаясь вместе против общей угрозы, стоя спина к спине. Если же кто-то один в такой позе будет размахивать мечом, тогда как другой ничего делать не станет, успешной борьбы не получится. Для того, чтобы так не случилось, следовало вызывать, порождать или находить всё новые увлекательные для обоих супругов занятия души, ума и тела. Без этого устойчиво побеждать и себя, и носителей соблазна в интересах обеих сторон вряд ли можно было рассчитывать всерьез. Однако, мысленно перебирая события семейной жизни, я не мог обнаружить в действиях Лены чего-либо, напоминающего встречные сознательные действия, которые могли бы как-то соответствовать моим. Прав ли я был в своих выводах? Мне и теперь представляется, что был прав, желая бо́льшего во всем – и в обмене мыслями, и в познании нового, и в постели – чем это было прежде, Лене же нет – бо́льшего не хотелось ни там, ни там, ни там. Жаждала ли она какой-то интенсификации интеллектуального и духовного общения со мной, точно сказать не берусь, хотя склонен полагать, что скорее нет, чем да. В области же секса определенно нет. В этом я не мог заблуждаться. Здесь почти всякая моя инициатива встречала определенный отпор. Ну что ж. Стало быть в этом направлении мне ожидать было нечего. А то я думал, что там возможно приятное внесение разнообразия для нас обоих. Параллельно я замечал, что Лене все чаще хочется проводить свободное время не дома и не со мной. Дикой ревности это не порождало, но кое о чем мне хотелось знать более точно, чем: «собирались на вечеринку у той-то или того-то с другими коллегами по институту или еще даже по университету». Если смотреть в лицо фактам, а не прятать их от себя, это означало одно: интерес к кому-то вне дома превалировал над интересом совместного времяпрепровождения со мной. Выходит дело, мои усилия, направленные на укрепление «домашнего очага», оказались неэффективными, и тратить на это свои силы и старания впредь не имело смысла.
А ведь меня уже давно занимал вопрос – пока лишь в абстракции – есть ли у человека моральное право откликаться на сексуальные вызовы со стороны, когда у него имеется возможность дать страждущему и жаждущему то, в чем он нуждается, ничем не обделяя при этом свою законную половину? Ведь речь тут может идти только о гуманных поступках, совершаемых с использованием невостребованных главным партнером излишков – и ни о чем другом! Но если раньше эти мысли вращались в сфере абстракции, то теперь им стоило бы придать и более конкретный смысл, учитывая еще и то, что подобным образом можно хотя бы заделывать дыры в стене, о прочности и неподатливости которой разрушающим влияниям окружающего мира заботился слишком уж долго. Нет, скороспелых решений насчет сексуальной свободы в создавшихся обстоятельствах я не принял и даже прицела на какую-то определенную интрижку не взял. Случилось другое – я с сожалением принял как данность такое развитие семейных событий и понял, что мой иммунитет против супружеской измены дал серьезную трещину. Да и не только был подорван сам иммунитет – еще раньше исчезла прежняя уверенность, почти убеждение, что любовью можно вызвать такую же любовь, на том основании, что любовь всё может. Это убеждение оказалось ошибочным. Да, возможно, кое-когда любовь приводила у кого-то к желаемым результатам, но это были скорее редкие или даже очень редкие исключения, а не правило, тем более – не закон. Законом оказалось совсем другое – любовь либо есть – причем такая, какая есть – не больше, или её нет. И о возрастании её по ходу семейной жизни у того, в ком ее было меньше, речь не шла совершенно, зато вот об убывании – другое дело. Жизнь доказывала, причем во все эпохи и буквально на каждом шагу, что испаряться могли даже самые грандиозные чувства. Я не мог пожаловаться, что Лена меня не любила – жертвы с ее стороны я бы и не принял, но что наша любовная взаимность так и не сделалась равновесной, это признавала и она. Меня совсем не тянуло объяснять такое положение вещей тем, что в свои двадцать семь лет Лена еще не вышла замуж и над ней уже нависла угроза, что дальше так и не выйдет. Во-первых, она в любом случае была лучше очень многих других женщин, замужних и незамужних. Во-вторых, в стране, лишь недавно потерявшей в войне множество мужчин, в том числе и подходящих по возрасту девушкам Лениного поколения, так сказать, в силу нормального естества было бы просто гнусно браковать как «перестарок» женщин, оставшихся без мужей потому, что так было принято «в доброе старое время».
